— А это кто?
— Это Ош, его товарищ и спутник. Это он вытащил нас из воды. Он опытный моряк.
— Пусть они оба будут освобождены. Но пусть не покидают дворца без особого приказа! Они могут сопровождать тебя, если ты захочешь. Сестра уже знает о твоем прибытии и ожидает тебя с нетерпением. Отдыхай, мое милое дитя, и постарайся позабыть все, что тебе пришлось перенести.
И добавил:
— Подумай о том, что невзгоды слишком мимолетны. А испытания, пройденные в молодости, готовят тебе великое поприще.
— Ты все еще считаешь меня виновным?
— Выбрось из головы эту глупую мысль. Сын императора не может быть виновен ни в чем! Если он и может упрекнуть себя в неосторожности, в недостаточной рассудительности или излишней доверчивости, то никому не дано порицать его за это, пусть даже эти упреки будут услащены лестью. Правда ведь, любезный мой Энох?.. Обними свою сестру с чистым сердцем. Император и впредь сохранит уважение к тебе, а отец — ты прекрасно это знаешь — по-прежнему будет нежно любить тебя. Может быть, даже слишком нежно…
— А ты, старый козел, — сказал Нод, обращаясь к Эноху, — останься, мне нужно посоветоваться с тобой. Ну, что ты думаешь обо всем этом?
Старик теребил свою митру. Он ожидал этого вопроса, но вздрогнул, услышав голос императора. Он решился отвечать, придав своему голосу несколько льстивую интонацию:
— Я восхищаюсь смелостью принца и его добротой… Эти каторжники, которых он привел к тебе…
— Оставь этих каторжников, мы поговорим о них после.
— Я преклоняюсь перед его решительностью: сняться с якоря в кромешной тьме, в чужих водах… Точность его приказов… Божественная проницательность, которую он обнаружил, повелев снять цепи с гребцов…
— Брось ты своих богов! Они спали вместо того, чтобы охранять моего сына.
— Я полностью согласен с твоим светлейшим суждением об испытаниях, которые должен был пройти молодой принц. Твоего сына ожидает поистине великое будущее!
— Так ли? Я опасаюсь худшего!
— Великий!
— Этот дурак позволил обвести себя вокруг пальца, словно ребенок! Я столько раз предупреждал его! Если бы все было в порядке, Форенос должен был бы поспешить явиться на адмиральскую галеру, чтобы выказать почтение моему сыну. Но этот глупец нашел вполне естественными все увертки хитрого варвара! Он удовольствовался отравленными фруктами и вином, к которому подмешали снотворное.
— Разве он мог предвидеть это, великий?.. Он рассчитывал на ужас, который внушает твое имя… — Энох пожевал кончики своих усов: —…а не на коварство грубых варваров, признающих только безжалостную и действующую незамедлительно силу, путающих слабость со сдержанностью, мирные намерения с робостью.
— Нет, этот вьючный осел знал все, но он мерит всех своим аршином, называя это «доблестью души, неотделимой от императорского величия». Он боится меня, осуждая и презирая в глубине души. Я знаю, чувствую это.
— Для него нет ничего дороже твоего одобрения. Ничего, господин мой! С каким беспокойством спрашивал он тебя, сохранит ли он твое уважение!
— Нет, великий жрец. Он спросил, считаю ли я его виновным, и этот вопрос выдал его с головой. Так может спрашивать только слуга.
— Или любящий и почтительный сын.
— Нет, скорее принц, который сломлен своим первым поражением, вместо того, чтобы готовить отмщение… Но довольно, нас ждут дела. Мы потратили слишком много времени на пустую болтовню. Первое, что необходимо сделать, — это внушить людям правильные мысли. Мы должны издать победный вердикт!
— Я объявлю богослужение во всех храмах, чтобы народ возносил благодарственные молитвы.
— Вот это разумно!
6
Гальдар и Ош следовали за носилками принца по лабиринту коридоров, ведущих в покои Доры. Ош время от времени покачивал своей лысой головой. Роскошь мраморных стен, бесконечный ряд колонн из оришалька, бассейны, украшенные цветами, бронзовые светильники, плиты пола, отполированные так, что в них можно было видеть свое отражение, высокие двери черного дерева с тяжелыми дверными молотками из золота — все это великолепие поражало и смутно беспокоило его. Вспоминая свою родину, вечно окутанную туманом, деревянные домики, разбросанные по берегам фьордов, рифы и стонущее море, он чувствовал себя подавленным этой роскошью и одновременно упрекал себя в том, что он, сын морских воителей, не мог презирать ее. Гальдар же, напротив, словно пересчитывал эти богатства с видимым удовольствием, хотя и не изменяя своего привычного выражения и не опуская скрещенных, по обыкновению, рук. Он шел, выпрямившись, словно воин, который не может отвыкнуть от выправки и солдатского шага.