22 глава
За эти два года война, конечно, не закончилась. Что важнее, за это время не умер никто из нашего "чёрного списка" — один шанс на миллион, в этом можно было усмотреть даже божье проведение. На войне в Бога верить легко. А в госпитале ещё легче.
Это так странно: я опять в госпитале, а Ранди опять нет рядом. Но тогда всё было подневольно, а теперь разлука — осознанный выбор. Мой.
Кто бы мог подумать, что настанет день, когда я скажу ему "убирайся". И этот его взгляд… боже, как он смотрел в тот раз! Он мог представить всё на свете, даже мою смерть. Это было бы понятно для него. Но эти слова?..
И что за нелепое прощание? Ни объятий, ни поцелуев, ни слёз. Лишь оправдания и какие-то пустые заверения: "тебе ещё понравится", "всё будет хорошо". А он не мог понять, как ему может понравиться в обществе людей, для которых он — только предмет изучения, подопытное животное, неотлаженное оружие? Как мне может быть хорошо, если его не будет рядом? С ним ведь так нельзя. Ранди всегда всё понимал слишком буквально, у него к словам особое отношение с малолетства.
Я была вне времени, для меня всё стало одинаково долго. Я не считала дни, не отмечала даты в календарях, не умела подчиняться расписанию. Я даже радио слушала неохотно, хотя все санитарки стояли перед рупором едва ли не на коленях. Когда говорили "большие потери", "наши войска сдали" или "отступают по всем фронтам", хотелось закрыть уши. Как когда-то, его руками.
Я стала очень мнительной.
Что если Вольстер обманул меня? Что если Ранди отправили сразу на передовую? Если у нашей армии такое скверное положение, с чего бы правительству тратить время на обучение солдат, которые и без того сильнее и выносливее любого? Это же расходный материал, пушечное мясо. И вот он там, без меня, уже возможно… вот в эту самую секунду…
Из-за таких мыслей я часто просилась на ночное дежурство. Поначалу, когда я только привыкала к новому месту, а оно — ко мне, на меня смотрели насторожено, недоверчиво. Выжившая из Рачи, да ещё дваждырождённая. Таких "чёрные" убивали первыми, а тут… Ходили разные слухи, но со временем всё появилось само собой: доверие, понимание, взаимопомощь.
Первое время меня не могли накормить. Мне потребовалось полгода для того, чтобы восстановиться в весе. А рост у меня так и остался десятилетним. В госпитале никого не было ниже меня за исключением тех, кому провели высокую ампутацию. Первые месяцы меня волновал каждый миллиметр. Я становилась к стенке, просила меня померить и убеждала себя, что и впрямь выросла. На самом же деле, из-за повреждённого позвоночника, я практически перестала расти, хотя была и реабилитация, и курс физиотерапии.
"Ранди, кажется, я подросла. На полсантиметра. Вот увидишь, я ещё тебя перерасту".
Мне надо было дать ему отчёт в любой мелочи. Письма, да… только они и спасали. Поначалу неловкие, сумбурные, "детские", они становились с каждой неделей более откровенными, но менее оптимистическими.
"Линия фронта постоянно смещается. Нам приходится часто переезжать, из-за этого твои письма приходят с опозданием. Иногда мы разбиваем госпитали в совершенно непригодных для этого местах. Вот и теперь. В доме прогнил весь пол. Нам привезли материалы. Только доски, а краски не дали. Теперь здесь пахнет свежевыструганными гробами".
Не знаю, что чувствовал Ранди, читая мои письма. Думаю, он ждал их с нетерпением и в то же время ненавидел. Ему нужно было время, чтобы смириться с мыслью, что я могу обходиться без него. Что я живу, и от меня даже есть какая-то польза, хотя его нет рядом. И он теперь не знает, о чём я думаю, чего хочу, кому симпатизирую, а кого ненавижу. Слова на бумаге — не то. Их обдумывают, они не спонтанны, и поэтому лгут.
Но Атомный быстро разобрался в правилах этой эпистолярной игры, и поэтому его письма обрели некую "правильность", "образцовость", за которой тем не менее проглядывала его истинная натура.
"У тебя всё хорошо? Рад слышать", — писал он: "У меня не хуже. Как мне здесь живётся? Иначе. Просто по-другому. Не хорошо, не плохо. Все "такие же, как я" совсем не такие же. А такие же, как ты… таких, как ты, нет. Я бы хотел тебе написать о том, как здесь всё устроено, но письма проходят цензуру. Любая мелочь имеет статус секретности и не подлежит разглашению. Программа, которую я прохожу, люди, которые меня окружают, даже то, сколько сортиров у нас на этаже. Хотя вряд ли тебе последнее интересно. Могу только сказать, что временами меня "заносит". Иногда хочется выкинуть что-то, возникает какой-то порыв… Послать всё к чертям, например. Но это не повод волноваться, я знаю, что доведу дело до конца. Мне просто нужно время".