Как бы это могло звучать на самом деле?
"Говоришь, у тебя всё хорошо? Какого же чёрта?! С каких пор мы стали такими разными? Если мне херово, а тебе хорошо, значит либо со мной что-то не так, либо с тобой, либо ты просто лжёшь мне. Прекрати мне лгать! Я ещё не пришёл в себя от твоего "уходи", не надо добивать меня своим отвратительным враньём. Мне сейчас как никогда нужно во что-то верить. Тебе и в тебя. Не нужно писать про то, что вместо хирургических струн вы используете ножовку, про сделавшую очередной оборот Нору и про сумасшедших, которые живут у вас за стеной. Напиши только одно слово. "Приезжай". Напиши, что не можешь без меня жить. Это всё, что я хочу узнать, получив твоё письмо".
Или что-то вроде того…
Нас нельзя было разлучать, я сама так говорила. Без преувеличения. Словно острое кислородное голодание, эта разлука ощущалась нами на физическом уровне. Я могла чувствовать, как мы одновременно сходим с ума, но по-разному. Меня одолевало тихое, апатичное безумие. Ранди же становился всё более агрессивным и диким.
К слову о сумасшедших… Они, в самом деле, жили рядом с нами, за стенкой. Облысевшие, беззубые, с ошалевшими глазами. Их держали отдельно от остальных больных, они не переносили запаха крови, к ним нельзя было подходить в запачканной одежде и произносить слова "смерть", "война", "дом"…
Вот с этими сумасшедшими мы соседствовали. А вообще госпиталь у нас был "богатый", за эти два года мы собрали весь медицинский справочник: от контузии до тифа, от воспаления лёгких до венерических заболеваний. Гангрена, туберкулёз, шизофрения, сифилис — всё под одной крышей.
И рядом мы — вроде бы здоровые — в маленьких комнатках, за тонкими перегородками, разграничивали своё личное пространство, которое и не пространство вовсе, а узкая щель. Но жизнь продолжалась: были и влюблённости, и свадьбы, и дети. Даже танцы были.
— Сколько ещё это всё продолжится? — сетовали санитарки, румяня щеки и накручивая волосы. — Женский век недолог. А во время войны? В двадцать пять уже все седые.
— Все говорят "потом". А я только сейчас молодая! Я сейчас жить хочу! — громче всех причитала та самая Нора. — Потом? Кто сейчас думает о будущем? О нравственности? Война кругом, девочки!
Они наряжались, украшались, напомаживались, выставляя напоказ ту самую красоту, которую так старательно прятали женщины в Раче. Привычные мелочи из далёкой мирной жизни вселяли в них силы. А что я могла сделать для улучшения своего внешнего вида? Только если голову помыть.
"Умоляю", — писал Ранди: "Отрасти волосы. Не могу больше смотреть на бритые затылки".
И я отрастила, несмотря на то, что неудобно и страшно. Воспоминания о том, как этот благородный оттенок сиял в лучах весеннего солнца, когда мы закапывали снятых с фонарей дваждырождённых, были ещё мучительно свежи. Когда я смотрела в зеркало и замечала выбившуюся из-под косынки прядь, меня начинало тошнить. Я думала о тех повешенных, о маме, потом о Дагере, и, наконец, о полубрате… О полубрате с некоторых пор особенно часто.
Через полгода после нашего разговора с полковником Вольстером мне, как единственному уцелевшему члену семьи Палмер, в торжественной обстановке вручили присвоенный Свену орден. В двух словах, ославили на весь госпиталь. Медсёстры и врачи аплодировали стоя, они же организовали какое-то музыкальное сопровождение, стол. Были там даже журналист с фотографом.
— Какая семья! Родители в вас воспитывали патриотический дух с самого детства? Свен Палмер сражался даже после того, как получил приказ об отступлении. Он погиб вместе со своим взводом, — надиктовывал сам себе военкор, изредка поглядывая на меня. — А его сестра… Нет, его малолетняя сестра, пережив оккупацию Рачи, сейчас работает в госпитале наравне со взрослыми. — Репортёр на минуту задумался, постукивая механическим пером по замызганному блокноту. — Мне всего лишь двенадцать, говорит Памела Палмер, но я намерена пойти на фронт, несмотря на свой возраст.
— Мне четырнадцать.
— Хочу отомстить за погибших родителей и стать достойной брата, — закончил бормотанием он, повернувшись к фотографу. — Щёлкни пару раз.
— Так это… может, ей платье какое организовать? — предложил кто-то из санитарок.
— Нет, так достовернее. Патриотичнее, — ответил репортёр, но я всё-таки поправила измятый, застиранный халат. — Фото будет до пояса. Только косынку сними.
— А может лучше пусть так? — предложил фотограф, критически меня оглядывая. — В косынке хоть понятно, что девчонка.
— Нет. Нужно, чтобы были видны волосы. Нам важно показать, что даже дваждырождённые вносят свой вклад в победу нашей великой армии, а не отсиживаются в стороне, как принято считать.