— Навсегда, Пэм! — простонал он, уткнувшись мне в шею. Боже, этот голос… В Ранди не осталось ничего от мальчишки. — Всё это время я думал, что ты… Чёрт, как я могу злиться на тебя? Ты такая… Ты хоть представляешь, насколько я…
Вот теперь, именно в эту самую минуту, Ранди вернулся. Когда он переступил порог госпиталя, когда оказался в операционной, даже когда наши взгляды встретились, он был бесконечно далеко, и только теперь, стоило ему заговорить, произнести моё имя, сказать "навсегда", случилось наше воссоединение.
— Мы сделали это. Всё закончилось, — покровительственно прошептала я, словно имела право на такой тон. Кто из нас теперь нуждается в другом больше? Наши относительно равноправные отношения остались в прошлом. Ранди научился обходиться без меня. Отныне он превосходил меня во всём, однако всё равно… — Пришёл за мной. Ты, в самом деле, пришёл за мной.
— Ты сомневалась?
— Целый год ни одного письма… А я… От меня и раньше не было пользы, а теперь я совершенно обесценилась. — Я прятала лицо у его плеча, обхватив его руками и ногами. Всем своим телом. — Я старалась не хуже тебя, но… Кажется, когда тебя нет рядом, я ничего не стою. Пустое место.
— И это ты говоришь мне? — Он глухо рассмеялся. — Ты — всё, что мне нужно. Мне не нужен никто кроме тебя.
Такие знакомые слова. Такой незнакомый голос. Только теперь я задумалась над тем, насколько были ничтожны (при всей своей значимости) наши письма. Они не рассказали мне ничего из того, что я хотела бы знать в первую очередь. Как Ранди вырос. Каким мужественным стал. Как изменился его голос. Запах. Как он действовал на других людей. Теперь никто не смел смотреть на нас свысока, презирать или смеяться над нами.
— Ты всё ещё любишь меня? — спросила я.
Мы дышали друг другом, разглядывали, прикасались.
Атомный. Большой, твёрдый, колючий и острый. Ранди стал солдатом, каким никогда бы не стал Дагер. Встань комиссар и полубрат рядом с ним, их бы засмеяли, а ведь раньше, появись они на публике в форме, при оружии, им оборачивались вслед.
— Ты даже не представляешь, как сильно. — Возможно, всё дело в его голосе. Казалось, что он произносит эти слова впервые. — Это по-прежнему единственное, что имеет для меня значение.
— Хорошо. — Мои руки скользили его спине, плечам, шее, лицу и не узнавали его. Интересно, как он выглядит на самом деле? Там, под одеждой? — Мне нужно заново привыкнуть к тебе.
— Посмотри на меня. — Он обхватил мой затылок, потянув назад. Мои волосы струились по его руке. — Пустое место? Все, у кого есть глаза, Пэм, скажут, что не видели никого прекраснее тебя.
— И какой им в этом прок?
Пустое место или непустое: есть ли разница, если эта красота — чужая собственность? Его собственность.
— Никакого. — Ранди улыбался, но не светло, а так по-новому, незнакомо. Хищно. — Это так… правильно. Ты стала ещё прекраснее, а я, наконец, способен эту красоту защитить.
Он считал мою внешность достойной восхищения? Это сладкое осознание заставляло забыть обо всём. О том, что несколько минут назад я присутствовала при ампутации, в частности.
— Не недооценивай себя. Ты стал способным защитить гораздо большее, чем просто чью-то недолговечную, сомнительную красоту.
— Не спорю, я много чему научился. И мне уже не терпится показать тебе, что я потратил это время не зря.
"Пёс", рвущийся с цепи. Его нетерпением и оправданной, святой яростью невозможно было не любоваться. Я поклялась, что не закрою глаза ни на минуту, пока он будет мстить за нас.
— Глянь-ка, — пробормотал Атомный. Его прищуренный взгляд был обращён вдаль. — Они беспокоятся за тебя. Успокоишь своих друзей?
Я неохотно отстранилась от него, чтобы обернуться. У крыльца собрался без малого весь госпиталь: санитарки, врачи, идущие на поправку раненые, выздоравливающие больные. На одинаково бледных лицах застыло выражение какого-то серьёзного переживания — боязни и, вместе с тем, любопытства. Происходящее с трудом укладывалось в их головах. По их мнению, мы с Ранди были слишком разными, чтобы вот так самозабвенно наслаждаться этой встречей. Согласно их логике, я не могла желать остаться с ним, а он не мог так запросто прийти и забрать меня.
— Я им не нравлюсь, а? — добавил он, но без досады. Скорее с насмешкой.
Не беда. Со мной та же история, хотя, казалось бы, двух лет должно было хватить на то, чтобы влюбить в себя без памяти каждого здесь. Но к дваждырождённым простой люд с известных пор относился недоброжелательно. Раньше их винили в расовом неравенстве, религиозной дискриминации, ежегодном увеличении налогов, теперь — в войне. Меня здесь тоже недолюбливали, насколько вообще можно недолюбливать недоросля-сироту.