— Но сначала прочитают.
— Пусть. Им же хуже. Там каждая строчка о любви, которую они все так искали, обряжаясь и напомаживаясь. Да, они сожгут их с превеликим удовольствием. — Покосившись на его сумку, я спросила: — А ты?..
— Они все здесь, — подтвердил мои догадки Ранди. — Каждое.
— Сожги их. Давай сделаем это вместе.
Не то чтобы он был против, но и не торопился соглашаться. Эти письма слишком долго заменяли ему меня, чтобы теперь вот так просто уничтожить их. Ещё вчера они были для него святыми иконами, а теперь — сжечь?
— Мне нужно это… Если сделаем это, докажем друг другу, что больше никогда не расстанемся. Этот багаж нам ни к чему. У тебя есть я. Зачем тебе мои письма? Особенно то, последнее… — Я закусила губу, отворачиваясь. — Ты же порвал и выкинул его?
— Нет.
— Ты должен был его выкинуть.
— У меня даже мысли такой не возникло. Это письмо во всех отношениях особенное.
— Особенное? Да уж…
Порой его верность обескураживала. Наверняка, хранить в своей тумбочке этот ядовитый конверт было невыносимо. Прикасаться к нему, вдыхать его запах, раз за разом перечитывать, словно при всей своей отвратительности он не утратил и половины ценности. Ранди с этим письмом почему-то напомнил мне совсем другой эпизод из жизни. Однажды в Раче я повстречала девочку лет четырёх-пяти. Она пеленала неразорвавшуюся гранату, словно куклу. Ребёнок лелеял вражеское оружие, сделав его предметом своей любви и заботы за отсутствием других вариантов. Моё письмо казалось мне точно такой же неразорвавшейся гранатой — уродливой, опасной, но почему-то беззаветно любимой.
— Значит, его мы сожжём первым, — решила я, протянув руку. — Давай его сюда.
Ранди не перечил, но, кажется, обдумывал другой вариант. Например, как сдаться на своих условиях. Мы миновали жилые дома, и он остановился, отпустив сумку. Та грузно упала в дорожную пыль, и я уставилась на неё в ожидании. Но то проклятое письмо Ранди достал не из сумки, а из внутреннего кармана кителя. Особенное во всех отношениях, иначе и не скажешь. Первое гневное, последнее полученное, единственное, носимое у сердца.
Я потянулась за конвертом, но Ранди отдёрнул руку в последний момент.
— С одним условием.
— И с каким же?
Не то чтобы я верила, что смогу самостоятельно избавиться от письма, если сочту условие Ранди неприемлемым. Но я была виновата, и он чувствовал, что я готова эту вину искупить.
— Ты прочтёшь вслух то, что тут написано.
— Ч-чего?
Я смотрела на протянутое письмо, уже не торопясь взять его в руки.
— Всё это время я пытался представить… Поверить и понять. Если бы ты сказала это, глядя мне в глаза, или хотя бы по телефону. Мне нужно было услышать это от тебя. — Ранди высвободил помятый лист из конверта. Складывалось впечатление, что это письмо неоднократно комкали в порыве гнева, а потом торопливо разглаживали. — Как оно должно было прозвучать? Я никогда не думал, что твой голос способен на подобные интонации. Что ты можешь так самозабвенно ненавидеть меня.
— Я не нена… В тот раз просто… был не самый лучший момент. Я не собиралась его отправлять. Оно попало к тебе случайно. И написала я его просто так. Чтобы стало легче. Это всего лишь глупый порыв.
— Но этот порыв всё-таки был. Ты ненавидела меня. Пусть даже минуту или две.
— Детская обида. Пустяк. — Он не злился на меня, но я всё равно пыталась оправдаться. — Я ждала тебя, а ты не приехал. Конечно, мне было обидно. Забудем? Давай сожжём его и забудем?
Я схватилась за письмо и потянула на себя, но Ранди не отпускал.
— Конечно, забудем. — Он скопировал мою улыбку. — Но сначала ты прочтёшь его вслух.
— Да зачем тебе это, чёрт возьми?
— Потому что я так хочу. — Странно, что это прозвучало без приличествующей подобным заявлениям надменности, а как смиренная просьба. Мол, он не делал, как хочет уже два года, и мне не стоит пренебрегать его желаниями сегодня, в день нашей счастливой встречи.
Я выдернула письмо из его руки.
— Да я даже не помню, что за чушь там написана. Это ничего не значит, ясно?
— Конечно.
Он лгал. Ему хотелось услышать вовсе не мою ненависть. Там её как таковой и не было, лишь неясные следы, а моё смущённое бормотание стёрло и их, превращая обличительный монолог в путаное нытьё.
Ранди подошёл вплотную и положил руку на моё горло, чтобы познать эту "ненависть" полностью, почувствовать её даже в вибрации слов, в пульсации ярёмной вены. Он склонился надо мной, его дыхание касалось моих распущенных волос.