— Ты считаешь его слишком благородным или себя недостаточно привлекательной? — И то, и другое, на самом деле. — Ты точная копия женщины, на фотографию которой он дрочит вот уже двадцать лет подряд. Но когда я говорю, что он смотрел на тебя так, словно собирался трахнуть, ты пеняешь на мою разыгравшуюся фантазию?
— Никому кроме тебя это не нужно! — процедила я как можно тише. — И не потому, что война сделала так, что на меня ни у кого за исключением тебя не встанет. А потому что у комиссара есть невеста!
И это всерьёз и надолго. Не даром он сделал дату их будущей свадьбы кодом от сейфа. (Кто знает, может, у него даже вытатуировано её имя где-нибудь в укромном месте.) Обидно, если учесть, что мой изначальный план мести включал его разбитое вдребезги сердце. Хотя не слишком обидно, если вспомнить об иной, куда более материальной травме.
Ранди отреагировал на это заявление неадекватно. Он рассмеялся.
— Невеста? Вот это новость! — Вру, вполне адекватно. Именно так должна была отреагировать и я. — Вот только с чего ты взяла, что теперь, когда у него появился шанс осуществить свою грёбаную мечту, он не пошлёт невесту к чёрту и не воспользуется им?
При таком раскладе Дагер стал бы дважды предателем, но на этот раз не по вине полубрата, а по моей, что было бы совсем уж неправильным, ведь именно за нарушение клятвы мы намеревались наказать как первого, так и второго.
Это была та ещё задачка.
Разрушить счастье предателя, манипулируя его чувствами к невесте? Да. Подбивать на новую измену? Ни в коем случае. Чем я тогда буду отличаться от Евы, мать её, Кокс?
— С того, что он знает, какими будут последствия.
— Да плевал он на последствия. Он отрезал палец, потому что тебе так захотелось. Думаешь, он не сунет голову под топор, когда появиться возможность оказаться между твоих бёдер?
Ранди переоценивал силу его одержимости. Дагер только-только наладил свою жизнь. У него появилась высокая должность, репутация порядочного человека, хороший дом, в который он скоро привезёт новоявленную жену. В этой новой жизни нам не место. В идеале, никому из нашей проклятой семьи. Гарри постарается держаться от нас подальше, и уж тем более не станет обострять наши и без того непростые отношения. Всё, чего он хочет — исполнить свой долг, передать меня полубрату и с чистой совестью посвятить себя более приятным вещам. Исполнению супружеского долга, к примеру.
— Неважно. Что бы он ни хотел и что бы ты ни думал, он там никогда не окажется, — сказала я, нащупывая в кармане половинку наручников. — И ты отлично знаешь почему.
— Потому что ты моя.
— Потому что, верность — важнейшее из человеческих качеств. И если я, вкладывая эту истину болью и кровью в его голову, буду поощрять очередное его предательство и предавать сама, я поступлю несравнимо хуже, чем Дагер, Свен и его жёнушка вместе взятые, — ответила я, со вздохом признавая: — Ну и потому что я твоя.
Покорённый моим согласием Ранди приблизился, шепча о том, насколько я права. Во всём, но в последнем — особенно. И прежде чем он решит подкрепить слова делом, я протянула ему незамкнутый браслет наручников, на вопрос «что это?» ответив:
— Обручальное кольцо.
Защёлкнув его на левом запястье, Ранди прижался к металлу губами, давая понять: такой «поводок» он готов носить не снимая.
Со слов Атомного, мизинец левой руки — самая бесполезная часть человеческого тела. С этим едва ли поспоришь, но кто бы мог подумать, что её отсутствие будет ощущаться столь мучительно. Всё, что раньше Дагер делал бессознательно, теперь превратилось в агонию: завязывание шнурков, застёгивание рубашки и, да, ширинки тоже. Он стал медлительнее, его движения потеряли былую ловкость и быстроту. Он словно постарел лет на двадцать.
Как это отразилось на нас? Врачебные предписания (он обратился к профессионалу, дабы тот выписал ему больничный) обязывали комиссара держать конечность в максимальном покое. Иными словами к полубрату в гости мы поехали не на машине. А у Ранди и у меня было особое отношение к вокзалам. Сугубо отрицательное.
Последний вокзал, который я видела — столичный, был переполнен беженцами. С детьми и сумками в руках они штурмовали поезда, лезли в окна и на крыши. Крики, плач, лай собак, солдаты вылавливают малолетних уклонистов, жульё спекулирует билетами. А когда я зашла в туалет, женщины вытолкали меня за дверь с криками:
— Извращенец! Ещё и медали нацепил!
На этот раз, конечно, всё было не столь мрачно: от обстановки до моего внешнего вида.
На вокзале царило приятное будничное оживление. Суетилась толпа отправляющихся и встречающих. Сновали маленькие, но проворные мальчишки- носильщики. Возле киоска с прессой выстроилась очередь презентабельных мужчин в костюмах. Полунищие женщины назойливо предлагали сигареты и спички, которые таскали по перронам на лотках. Инвалиды войны, грязные и вечно пьяные, звенели монетами в жестяных банках, требуя подаяния. Молоденькие девушки, в шляпках и платьях, бросали полные коварства взгляды на офицеров. На Дагера в том числе, и хотя он делал вид, что не замечает это недвусмысленное внимание, сам едва сдерживал улыбку.
После месяца в нашем угнетающем обществе, он, наконец, чувствовал себя в своей тарелке: женское восхищение и мужская зависть возливали бальзам на его раненную гордость. Даже странно, что на вокзале, на стыке нищеты и богатства, среди помоечной вони, запаха духов и сигаретного дыма, ему дышалось куда свободнее, чем в собственном доме. Он даже в поезд зашёл лишь перед самым отправлением, потому что никак не мог насмотреться, наслушаться, надышаться…
В отличие от меня. Очередная демонстрация исключительного (по сравнению с Сай- Офрой) благосостояния вызвала во мне жгучее желание забиться под лавку. Мне захотелось спрятаться от этого смеющегося над моими бессмысленными попытками победить и отомстить мира. Например, вернуться в дом комиссара — в единственное место в этой стране, где мы установили свою диктатуру. Но в идеале — назад, на родину, увидеть знакомые лица, услышать родную речь…
Это было форменной трусостью, но вполне в духе той роли, в которую я облачилась по просьбе Дагера в придачу к купленной им некогда одежде; роли обычного гражданского, девчонки. Тёмно-бордовые льняные брюки с завышенной талией и жакет в тон поверх белой шифоновой блузки; я выглядела неплохо, впервые за шесть лет, но Ранди предпочёл бы видеть меня в мусорном мешке, чем в тряпках, которые подарил комиссар.
По этой причине (как будто у него их было и без того мало) Атомный всю дорогу хранил угрюмое молчание, безостановочно курил и клеймил взглядом каждого встречного. Булочники, таксисты, мамочки с колясками — он видел потенциальных врагов даже в самых непримечательных членах ирдамского общества, и будь его воля, вырезал бы всю страну без исключения.
Наблюдение за ним навело меня на мысль, что нам необходим новый враг. И Свен с Дагером на эту роль не подходят. Не подходят даже Батлер и Саше, потому что, убив их, мы фактически потеряем смысл жизни.
Это должно быть что-то масштабное, не слишком личное и, по возможности, благое.
Чёрт возьми, это звучало так, словно я уже признавала победу этой грёбаной страны и смирилась с положением её подданной.
Досадуя на себя, свой внешний вид, холодность Ранди и чрезмерную весёлость Дагера, я зашла в вагон второго класса. Заняв место у окна, я прислонилась виском к прохладной гладкости стенки и закрыла глаза. Я намеревалась забыться сном вопреки шуму и навязчивому вниманию к нашим персонам остальных пассажиров, но уже через минуту раздался гудок паровоза, поезд дёрнулся и к скамье напротив подошли две барышни с неподъёмными чемоданами.
— Вы нам поможете? — Едва ли это был именно вопрос. Уставившись на самого сильного мужчину из всего вагона и, возможно, поезда, они застыли в ожидании. Но их чарующие улыбки быстро померкли, когда Ранди не только не сдвинулся с места, но отвёл взгляд к окну, давая понять, что не видит перед собой ничего заслуживающего внимания.
А потом девушки заметили браслет наручника на его запястье и, сложив два и два, распознали в Ранди беглого преступника. Все приметы на лицо: молчаливый, угрюмый, здоровенный, пропахший куревом до костей, а на костяшках смуглых ладоней белёсые отметины — шрамы от некогда незаживающей раны.