Перед рассветом мне приснился отец. Будто бы он увидел Свена и назвал его сыном, только он смотрел ему не в глаза, а на сверкающий орден, приколотый к темно-синей форме. Сказочный сон, в общем. Ничего общего с реальностью.
Так продолжалось без малого неделю: эти сны, мысли, самочувствие — всё такое поганое. Я вспомнила о том проклятом письме не сразу. Ранди не приедет. Ох, чёрт… Так обидно, но так… правильно. Теперь я понимала. Наше воссоединение всё равно бы постоянно омрачала мысль о скором расставании.
Как хорошо…
Я потянулась к тумбочке.
Как хорошо, что я не отправила в ответ на его искренность то дурацкое письмо.
Я приподнялась на кровати, выдвигая верхний ящик.
Даже не знаю, что было бы, доведись ему этот бред прочитать. Если бы письмо попало ему в руки…
Я осмотрелась кругом, заглянула под подушку, перебирая все полученные письма.
…если бы Ранди его прочитал…
Я сползла на пол и встала на колени, заглядывая под кровать.
…если бы, предвкушающий прощение, жаждущий понимания, Ранди взял в руки этот ядовитый конверт, нетерпеливо вскрыл его, обежал взглядом неровные строчки, чтобы первые секунды только насладится видом знакомого почерка…
Я пошарила рукой под тумбочкой. Выползла из-за ширмы, чтобы заглянуть под соседнюю кровать и тумбочку рядом с ней.
…если бы он после этого прочёл письмо и понял, что на понимание и прощение может не рассчитывать, Ранди бы… ну, это бы его убило. Или кого-нибудь другого его руками.
— Дваждырождённая подметает полы собственными волосами, — раздался надо мной голос Норочки. — Кто бы мог подумать, что мне доведётся это увидеть.
— Прикуси язык, — беззлобно одёрнула её Берта. — Украли чего?
Я подняла на них взгляд. Ещё только утро, но они уже выглядят до смерти уставшими. Обескровленные лица, выплаканные глаза.
— Конверт. Не могу найти конверт с письмом…
— Ну и к чёрту его. — Нора пожала плечами. — Если вспомнить, ты и не особо рада была его получить.
— Другой конверт. Я написала ответ и оставила его на тумбочке. — Я поднялась на ноги. Зря. — Может, выкинули во время уборки…
— Выкинули? Ты нас за кого принимаешь? — Даже обида и злость у них были какие-то вымученные. — Письма — это святое.
— Ещё бы, — согласилась я, но, отчего-то, без особой уверенности.
— Я его передала почтальону, — ответила Берта. — Давно уже. Дней пять назад. Да, прямо следующим утром.
Я обхватила голову руками.
Напомни, Берта. Благими намерениями… Как там дальше?
— Похоже, это было важно для тебя, — добавила она, всё ещё рассчитывая на благодарность. — Я попросила, чтобы отправили в первую же очередь.
Вцепившись в волосы, я медленно перевела взгляд на окно. Пять дней? Значит, ещё не поздно. Если я прямо сейчас сяду на поезд… Нет, лучше на машину… Ради такого случая, можно даже изменить принципам, и сесть в самолёт.
— Не бойся, мы не читали! — Нора расхохоталась. — Хотя могу себе представить…
Нет, она не могла себе представить. Даже я не могла. Что там было? Какой-то яростный, путаный поток обиды и ревности. Жалкое нытьё. Сейчас, думая об этом, на ум приходит только заключение.
"Плевать! Делай, что хочешь! Но кое-что я тебе запрещаю. Не смей думать обо мне. И о Митче, Батлере, Саше, Эмлере и Дагере. Они только мои! Если они до сих пор живы, значит, с моим желанием смирился даже Бог. Выходит, тебе придётся смириться тем более. Беспрепятственно наслаждайся обществом своих новых друзей. Хотя едва ли тебе на это нужно моё благословение. Будь спокоен. Теперь, если мне понадобится помощь, я позову не тебя".
Он сочтёт меня дурой, да, но едва ли мне стоит переживать именно об этом.
Пол под ногами стал зыбким, как песок. Я почувствовала, как медленно погружаюсь во что-то вязкое и липкое, как клей. Глаза закатились. Я грохнулась в обморок, но это благословенное небытие не продлилось долго. Уже через минуту Берта сунула мне под нос ватку, пропитанную нашатырём.
— Лежи смирно, — проворчала она, когда я оттолкнула её руку от своего лица. — Кажется, это что-то посерьёзнее простуды.
С этим не поспоришь. Если я не смогу убедить Ранди в том, что то письмо — глупый розыгрыш, простуда станет меньшей из моих проблем. Но как? Какие слова должны ему всё объяснить?
Моя попытка была жалка и унизительно откровенна.
"Трудно представить, что ты испытал, прочитав то письмо. Ты, наверняка, не сразу поверил, что его написала именно я. Как бы я хотела сказать, что так оно есть. Что меня заставили. Что я была пьяна. Что это шутка. Но, кажется, это нельзя оправдать даже сумасшествием.
Я каждый день ходила на станцию, ожидая твоего приезда. Я так боялась. Что могло помешать тебе приехать? Мы всегда ненавидели то, что стоит между нами. Мы никогда не покорялись препятствиям — людям, обстоятельствам, расстоянию. Но теперь ты изменился. Ты стал взрослее, рассудительнее, сильнее. Ты думаешь перед тем, как действовать. А я нет. Прости. Иногда мне так хочется сделать что-то глупое, эгоистичное. Что-то кому-то доказать. Мол, если я позову, ты придёшь, а ради этого я буду ждать день, неделю, месяц, год — сколько скажешь. Нам никто не нужен, кроме нас самих, да? Мне хотелось бы, чтобы так оставалось всегда. Но ведь мы уже не дети. Прости. Я так люблю тебя. Я не могу представить, что появилось нечто превыше меня. Долг. Рассудок. Другой человек. Я кажусь тебе жалкой? Хорошо, ведь именно так должен выглядеть человек, поступивший с тобой столь подло. Особенно если это тот, кого ты подпустил к себе ближе остальных".
Мы всегда были честны друг с другом, но почему-то в этот раз моя искренность казалась мне… грязной. В ней было что-то неправильное, хотя я не солгала ни словом. Какая-то болезнь, одержимость. Я умирала от стыда, когда представляла, что Ранди придётся читать мою исповедь. А до этого её будут читать цензоры. И бог знает кто ещё. И всё же я отнесла письмо на станцию, не в силах дождаться почтальона. Нельзя было терять ни часа. Ни единой минуты. Это был вопрос жизни и смерти, я понимала…
Однако письмо не попало к Ранди. Оно вернулось ко мне через месяц, даже не вскрытое. На конверте крупными буквами под множеством печатей проступало: "адресат лишён права переписки".
Я не получала от него вестей до следующего лета. Я не знала, жив ли он, или те слова на конверте подразумевали под собой нечто совсем противоположное их смыслу. "Лишён права переписки" значит "казнён". Уже давным-давно ликвидирован как непредсказуемый, неуправляемый и опасный элемент. Во время войны даже с самыми уникальными и многообещающими не церемонились. А если так, то кто виноват в его гибели?
Однако в один прекрасный день Ранди появился на пороге операционной.
24 глава
Из-за того, что тайнотворцы не чувствую боли, методы наказаний, применяемых в работе с ними, исключительно психологические. Очередной своей выходкой Ранди вынудил дисциплинарную комиссию лишить его всех возможных прав и поощрений, поэтому до конца назначенного двухлетнего срока он остался без выходных, писем и свиданий. Из-за паршивой репутации ему также был заказан путь в элитные войска, которые охотно разбирали обученных "псов" из Центра, потому что понимали — этим бойцам нет равных по части силы и исполнительности. А Ранди (как и обещал когда-то) стал первым среди них. В частности, поэтому его своеволие терпели до последнего, а потом, когда пришло время, пнули из Центра. Вместо назначения в разведку или десант, его направили в военный лагерь, где содержат и обучают добровольцев до того, как этот неприглядный "товар" разберут командиры по своим частям. Его способности нельзя было так просто сбросить со счетов, поэтому ему дали шанс проявить себя в пехоте.