Похоже, это не было шуткой. Он, в самом деле, не понимал. Что первое, что второе для него — безмолвные, одноразовые вещи. Его общение с ними разыгрывалось из раза в раз по одному и тому же сценарию "использовал — выбросил".
— Мне всё равно. Можешь даже курить шлюх и трахать сигареты. — Прежде чем Ранди успел проклясть день, когда впервые меня увидел, и в смятении покинуть палатку, я сцепила ноги в щиколотках за его спиной. — Но целовать ты не смеешь никого, кроме меня. Твои поцелуи… они должны принадлежать только мне.
Я закусила губу. Мои глаза были сухими, но, казалось, всё внутри — в груди — истекало слезами.
Сволочь, Ранди, ненавижу тебя! Мы спасали друг друга этими поцелуями, нас этому научила мама. Они были нашей тайной и святыней, нашим лекарством, клятвой, символом нашей любви и верности. Так какого же чёрта ты так легко раздаривал их женщинам, чьих имён даже не умудрился запомнить? Они ведь были чужие тебе, их с тобой ничего не связывало, но ты целовал их. Делал с ним все эти гадости и целовал.
Атомный замер, прислушиваясь к моим словам и дыханию, ощущая мои бёдра под своими. Положение наших тел было совершенно непотребным, но я хотела как-то удержать его, не прибегая к помощи рук, потому что Ранди должен быть рядом, очень близко, но в то же время не видеть моё лицо.
— Всего лишь поцелуи? — прошептал он, проводя большим пальцем по моей губе, высвобождая её из капкана зубов, лаская место укуса.
— Это не "всего лишь", — ответила я, чувствуя всем телом, как он наклоняется. — Мне нужны все поцелуи, на которые ты способен.
Наверняка, он улыбнулся моей жадности, и спустя один удар сердца я уже поняла, что мы примирились. Так просто, ему только надо было правильно прикоснуться и сказать нужные слова.
— Так? — Я почувствовала его губы у себя на подбородке. — Или так? — Его прерывистый выдох опалил скулу. Казалось, Ранди просто пробует меня на вкус. — А может…
Его большой палец соскользнул с моей нижней губы в рот, нажимая на нижнюю челюсть, заставляя открыться. За секунду до настоящего поцелуя, на который я напрашивалась, наше дыхание столкнулось, смешалось, и почему-то именно этот момент показался мне самой интимной частью поцелуя. Мы дышали друг другом.
У Ранди был солёный, табачный вкус, и это было так… сладко. Я поняла, что мне необходимо попробовать его поцелуи со вкусами горячего шоколада, молодого вина, вишнёвой карамели и лимонно-мятного мороженного. Военные и мирные поцелуи. Холодные и горячие. Пьяные и трезвые. Взрослые и детские. По раздельности и все вместе.
— Попробуй языком, Пэм, — прошептал он, давая мне отдышаться. Медленно убрав руки от лица, я несмело взглянула на него. Когда он успел снять рубашку? — Вот так.
Время, когда я была старательным учителем, а он — внимательным учеником прошло, мы поменялись местами. Теперь Ранди стал очень старательным учителем, а я очень внимательным учеником. Повторять, изучать и наблюдать за ним было так забавно. Ведь он был уверен, что управляет ситуацией.
Мне нужно было только провести пальцами по его затылку и сжать их, словно я могла собрать его волосы в кулак, чтобы Ранди поменял угол и темп поцелуя. Когда я прикусывала его губу, он издавал великолепный звук, похожий на горловой стон. Стоило мне опустить руки на его плечи, он начинал дрожать. Он никогда, ни при каких обстоятельствах не дрожал, но, похоже, ему становилось по-настоящему страшно, когда я скользила ладонями по его спине, по выступающим лопаткам, по рёбрам, ниже, ниже, ниже…
Мои пальцы пробрались под пояс его штанов, вынуждая Ранди совершить плавное, волнообразное движение. Придвинуться и отстраниться одновременно. Его бёдра прижались ко мне теснее, но сам он отклонился, навис надо мной, стараясь на меня не смотреть. Он словно прислушивался — не к звукам снаружи, а к собственным ощущениям. Смотря на то, как меняется его лицо, я мазнула указательными пальцами по ямкам на его пояснице.
Возможно, он думал о том же, о чём и я? Я никогда ранее так остро не осознавала собственное тело, а теперь, кажется, могла почувствовать каждый нерв, каждую клетку кожи…
— Я не хочу причинить тебе боль, — признался он хриплым шёпотом, сбивая меня с толку.
— Ты её не причинишь, даже если захочешь.
— А если… — Давно уже я не видела его таким неуверенным. — …этого захочешь ты?
Я покачала головой, поднимая руки, словно преступник, застигнутый с поличным.
— Мне просто нравится тебя трогать. Ты всё ещё растёшь. С каждым днём ты становишься больше и… твёрже.
— Не говори… так…
Ох, Ранди, мог ли комендант Хизель или Митч представить, что у тебя временами бывает такое вот выражение лица?
— Мои руки такие короткие. Думаю, что совсем скоро я смогу обнимать тебя только так, — и я напомнила ему о том, где находятся мои ноги, надавив пятками на его задницу.
— Я обожаю твои руки, — проговорил Ранди, отклоняясь для того, чтобы оттянуть пояс штанов и продемонстрировать мне красный след, оставленный на его коже ремнём. — Но они не должны пересекать эту черту.
Он хотел, чтобы у нашей любви были те же правила, что и у единоборств — не опускаться ниже пояса.
Ты что, смеёшься? Устанавливаешь границы на моей же территории?
Я улыбнулась, изображая покорность.
— Как скажешь, если только твои руки будут такими же послушными, как и мои.
Глядя на него, у меня складывалось впечатление, что именно этого он и добивался. Ему были необходимы эти правила, как если бы они когда-нибудь останавливали его. Закон, мораль, обещания, даже рассудок теряли силу перед его желаниями. Важен был лишь порыв.
— Вряд ли ты был так строг со всеми, — пробормотала я, разглядывая свои уродливые пальцы. Чтобы голос и дальше не выдавал мою постыдную злость, я показала знаками: "У их холёных ладошек был неограниченный доступ. Им разрешалось делать всё".
Ранди переплёл наши пальцы, говоря:
— Я никому не позволял делать так. — Успокаивая, он тем не менее давал понять, что происходящее ему нравится. Интонация, изгиб губ поощряли мою ревность. Он положил мои руки себе на грудь, прямо над сердцем. — Никто из них не трогал меня здесь. — Мои ладони поднялись выше, к его ключицам. К трогательной, беззащитной впадинке между ними. — И тем более здесь.
Ну конечно, к этому месту он не подпустит никого.
Он сомкнул мои ладони на своей шее, так что я могла почувствовать адамово яблоко под своими большими пальцами. Течение его крови, дыхание теперь словно спрашивали разрешение у моих рук.
Можно, позволь, ещё раз.
Я сжала пальцы, надавив на кадык, но ни одна мышца на лице Ранди не напряглась. Так вызывающе расслаблен, хотя подпустил к шее сходящего с ума от обиды ребёнка.
— Как тебе "ошейник", Атомный? — прошептала я, глядя на его опоясанное пальцами горло. В одной этой сцене заключалась вся суть наших отношений. — Нравится?
Вместо ответа он наклонился ниже, сжал мои бёдра и быстрым движением перевернулся на спину, так что мне пришлось оседлать его. Уверена, подобными позами привыкший доминировать Атомный не пытался разнообразить свою сексуальную жизнь. А теперь ему захотелось попробовать на вкус поражение и слабость? Или он желал хоть единожды ощутить боль — хотя бы так, на эмоциональном уровне, посредством проигрыша? А ведь проиграть и сдаться он мог только мне.
— Почему так слабо, Пэм? — спросил Ранди, откидывая голову назад. Он улыбался так, словно бросал вызов. — Я ничего не чувствую, такой "ошейник" меня не удержит. Покажи, как ты любишь меня. Сильнее. Ещё…
Истощённые ласками, мы лежали соприкасаясь спинами, прислушиваясь к дыханию, но казалось, что к мыслям друг друга. Наверное, никогда раньше мы не испытывали такой ужас. Странно, что на этот раз природой страха было не что-то инородное, враждебное, а беспредельно родное — наши собственные тела.