Вряд ли Ранди мог представить, что терять контроль, сдаваться и умирать может быть настолько приятно. Действуя вопреки инстинктам, он не отстранялся, а выгибался навстречу, а в последний момент его руки не оттолкнули меня, а вцепились в мои бёдра и прижали теснее к его паху. Ранди кончил от одного этого движения и потом, пытаясь отдышаться, посмотрел вниз, словно не веря, что происходящее могло понравиться ему настолько.
Что заставило меня сжимать пальцы на его шее? Видимо, я убедила себя в том, что это детская месть, баловство. Что Атомный не чувствует боли, а я как медик смогу контролировать процесс.
Конечно, это было неправильно, но мы не чувствовали отвращения, лишь сожаление по поводу того, что сказочная любовь — любовь о которой мне некогда рассказывал комендант Хизель — всё же недоступна для нас. Война сформировала в наших головах совсем иной образ идеальной любви.
Задумавшись, я даже решила, что мне… хм… понравилось. Фокусы с контролем дыхания отлично демонстрируют нашу с Ранди связь — зависимость и полное доверие друг к другу. Этот вариант близости с привкусом риска такой чистый, исключающий лишние телодвижения и соединения самых гнусных частей человеческого тела.
— Этого больше не повторится, — прохрипел Атомный, и даже его голос напоминал мне о том, чем мы занимались не так давно. — Представляю… как это выглядело со стороны. Не хотел… тебя пугать.
Я видела вещи и похуже. Конечно, не в его исполнении, но Ранди переживал без повода: реакция его организма была совершенно нормальной. Он не был первым и единственным, кто испытал (или практиковал регулярно) подобное на себе: обеспечить головному мозгу краткосрочную гипоксию, а потом внезапно восстановить дыхание и кровоток. В результате гипервентиляции лёгких баланс кислорода и углерода восстанавливается резко, скачком, что и вызывает чувство неземной эйфории. Кроме прочего, это должно активировать мозговую кору, доставая из подсознания забытые воспоминания и эмоциональные переживания. К примеру, момент рождения, самый первый вдох…
— Не молчи, чёрт возьми, — почти беззвучно пробормотал Ранди.
— Хм?
— Я тебя почти три дня не слышал. Говори, Пэм.
— Что-то конкретное?
— Всё, что захочешь. О чём ты сейчас думаешь?
О том, что если бы нам суждено было родиться близнецами, мы лежали бы в тёплом безопасном чреве матери точно так же, как сейчас. Спиной друг к другу, тесно-тесно, словно у нас один позвоночник. Один позвоночник и два сердца: одно для ненависти, другое для любви. А когда пришёл бы час рождения, ты, конечно, опередил бы меня, потому что ты смелее и сильнее. Ты бы покинул меня, оставив в темноте и одиночестве, но не смог бы далеко уйти, потому что моя пуповина обвилась бы вокруг твоей шеи, как поводок.
Но столь неожиданную мысль я предпочла оставить при себе, спросив:
— Твоя первая женщина… какой она была?
— Разве это важно?
Да, ведь это исповедь.
— Да, ведь мы должны знать всё друг о друге, — выбрала я ответ, который наверняка его обезоружит. — Не переживай, я больше не злюсь.
— А раньше злилась?
— Самую малость, — слукавила я, впрочем, и этого хватило, чтобы Атомный почувствовал себя счастливым. — Я не пытаюсь тебя подловить, говори как есть. Мне всего-то нужно знать, какой она была и почему именно она.
Он не хотел ни вспоминать, ни тем более говорить об этом, но чувство вины (за недавнюю опасную забаву, в которую он меня втянул, а не за "измену") заставило его подчиниться.
— Первое время я часто попадал в медпункт, а она была медсестрой.
— И что же? Она сразу понравилась тебе?
— Нет, не она. Запах. То, как пахло там. Я подумал, что там, где находишься ты, пахнет точно так же. Что ты тоже носишь белый халат и убираешь волосы под косынку. Мне нравилось там находиться. Смотреть, дышать и представлять…
— Какая удача, что ты был там частым гостем.
— Да… ей почти каждый день приходилось накладывать мне швы. Теперь от них не осталось ни следа. — Какое счастье, подумала я. — В Центре я вёл себя как редкостный мудак, не жалел ни себя, ни других, потому что таково было моё понимание силы. Я хотел угодить тебе, потому что те твои последние слова… В общем, я постоянно попадал то в медпункт, то карцер.
— Но в медпункт чаще, — чем мне бы того хотелось.
— Да.
— И как тебе эта медсестра? Она была красоткой?
— Не знаю.
— Но что-то же тебя в ней привлекло?
Я почувствовала, как он подвигал плечами.
— Она носила юбки выше колен, а верхние пуговицы её блузки всегда были расстёгнуты, — прохрипел Атомный. До сих пор не пришёл в себя от игр с удушьем или просто-напросто снова возбуждён? — Когда она наклонялась или когда закидывала ногу на ногу, я видел её нижнее бельё.
— Представляю себе. Что-нибудь ещё?
— Ещё она красила волосы, и в тот раз… она не убрала их и… белья не надела. В кабинете никого не было, был поздний вечер, и этот приятный запах… Она отошла, чтобы принести бинты. Повернулась ко мне спиной, и почему-то именно в этот момент, когда я перестал видеть её лицо, а только волосы, мне захотелось…
— Они были светлые? — зачем-то перебила его я, как будто цвет её волос играл не последнюю роль в этой истории.
— Да.
— Как у меня? — Я почувствовала, как весь он замирает и напрягается. — Она отошла за бинтами, и что было дальше? — Ранди упрямо молчал. — Только не говори, что ты стесняешься.
— Она наклонилась. Не присела, а стала тянуться к нижней полке, отчего юбка поднялась.
— Ты ей что-нибудь говорил?
— Не было смысла. Она не контроллер и не поняла бы меня.
— А хотелось сказать?
Как хорошо, что я не видела в тот момент его лицо. Одна эта продолжительная пауза уже говорила о многом.
— Сначала, да, — признался Ранди в конце концов.
— И что ты хотел сказать? Ты помнишь?
— Я хотел… позвать её по имени.
— Ты говорил, что не знаешь, как её зовут.
— Я не знаю.
— Так какой в этом смысл? Ты противоречишь сам себе, — проворчала я, кусая ноготь на большом пальце. — И что заставило тебя передумать?
— Я не хотел, чтобы она оборачивалась.
— Почему?
— Потому что не хотел видеть её лицо.
— Почему?
— Потому что всё, что мне в ней нравилось, я уже видел. — Длинные ноги и едва прикрытую пышную задницу? — Если бы она обернулась, момент был бы испорчен, и всё закончилось бы, так и не начавшись.
— Почему? — повторяла я, всё больше походя на пытливого ребёнка, да ещё с этим пальцем у рта и в позе эмбриона.
— Потому что я понял бы, что это не то, — послушно, но уже сквозь зубы отвечал Ранди. — Не то, что мне нужно. Не то, чего я хочу. Не то, для чего я туда приехал.
— Но ты вспомнил об этом слишком поздно. В том кабинете ты думал о другом, так ведь? О чём ты думал? — Это походило уже не на исповедь и даже не на допрос, а на пытку. Я выдавливала из него признания по капле. — Расскажи, о чём ты думал тогда, Ранди.
Он что-то неслышно пробормотал.
— Что?
— Я безумно скучал по тебе, особенно первые месяцы. Сходил с ума от тоски. Я не верил, что нас могут разделять расстояния, измеряемые не шагами. Расстояния, которые преодолевает поезд лишь за несколько дней. Это было вне моего понимания.
— Ты что же, думал обо мне, когда имел её?
Ранди ловко выкрутился, заверив меня:
— Я всегда думаю о тебе, Пэм, но это вовсе не значит, что я когда-нибудь осмелюсь обойтись с тобой так. — Да уж, чёрт возьми, постарайся! — Мои намерения были совершенно невинны в тот раз. Я лишь хотел обнять её.
— Похоже, она тебя неправильно поняла.
— Я тайнотворец. Понять меня правильно может лишь контроллер. — Он задумался, добавив: — Либо человек, к горлу которого я приставляю нож.
— Либо женщина, к заднице которой ты прижимаешься. — Похоже, ему до смерти захотелось рассмеяться и обернуться — закончить уже этот бессмысленный разговор, скромно отужинать и заснуть в объятьях друг друга, но мой голос разбил его надежды: — Не двигайся! Ты же не думаешь, что это закончится так быстро?