— Мы делали это не для вас.
— Да. Я понимаю. Но всё же, если вы знали Джесса, то должны понимать, что его жизнь я ценю больше, чем он сам. А значит и расплачиваться с его долгами мне.
Расплачиваться, ха? В понимании господина Эсно душа, честь, искренняя благодарность имеют денежный эквивалент?
— Я тороплюсь, — добавил он, устав от моего внимательного взгляда. — Я должен ещё побыть с сыном. Пожалуйста, скажите мне свои имена, и я обязательно позабочусь о том, чтобы вас наградили должным образом.
— Должным образом?
— Звание? Медаль? Я позабочусь о том, чтобы пресса узнала о вашем подвиге.
Я рассмеялась.
— Оставьте себе.
— Что? — недоуменно переспросил мужчина.
— Вы тоже заслужили медаль, — уже абсолютно серьёзно, даже зло выдавила я. — Из вас, господин Эсно, получился бы первоклассный бегун.
Тут уже и у него терпение лопнуло.
— Бегун? Вот значит как. — Он вытер взмокшую руку, которой касался меня, об свою отглаженную рубашку. — Когда корабль тонет, его покидают даже крысы, хотя мозгов у них поменьше, чем у некоторых людей. Но даже им хватает ума понять, что дело безнадёжно.
— Я бы даже сказала, что крысы бегут первыми, — вернула я ему любезность. — Но не переживайте, господин Эсно. Мы куда более благородны, чем "чёрные", поэтому дадим вам убежать.
Прошло немало времени, мы уже добрались до вокзала, а моё возмущение продолжало расти с каждым шагом. Виноват, конечно, в этом не только Эсно-старший, а голод и усталость, но полноправно обвинять я могла только первого.
— Просто вывел меня из себя! — шипела я. — Его сына сделали инвалидом, а он рад только тому, что не убили. А знаешь, что было бы, если бы убили? Он просто побежал бы ещё быстрее. Он со всем согласен, будто так и должно быть. Он готов смириться с тем, что "чёрные" хозяйничают на нашей земле, но не с законами, по которым его собственный сын должен им в этом помешать. При всём при том, этот трусливый денежный мешок убеждён в собственном превосходстве, ведь в нём течёт чистая кровь. Кровь? Что он вообще о ней знает? Он видел её столько же, сколько видели мы? Он знает её реальную цену? Какая вообще ценность заключается в этой его "чистоте"? Что даёт ему право рассуждать о героизме и в то же время называть тебя…
Я умолкла.
— Как?
— Неважно, — буркнула я, услышав короткий смешок. Ранди шёл рядом, чуть позади, не потому, что я слишком спешила, или он уступал мне первенство во всём. Просто такой угол обзора ему нравился больше.
— Тебя это задело? — Вот что его на самом деле интересовало.
— Кроме прочего.
Самый. Лучший. Комплимент.
— И насколько?
— Настолько, что я готова была ему врезать уже тогда. А потом он назвал нашу страну тонущим кораблём, а наше дело — безнадёжным, потому что его единственный сын вернулся покалеченным, а лучший из слуг — погиб. Почему это ослабило его, а не сделало сильнее? — Я обернулась через плечо. — Помнишь, что завещала нам мама? Мстить за каждую слезу, за каждый косой взгляд. Почему мне хватило звука их шагов в нашем доме, чтобы понять — я никогда не прощу их. А ты? Когда твоё терпение достигло предела? Не думай, просто скажи.
Ранди положил руку мне на затылок, который под широкой мужской ладонью казался маленьким и хрупким, как хрустальный шар.
— Когда я смотрел, как она стрижёт тебе волосы. Когда они падали на пол, а она откидывала их ногой под кровать.
Ох, я помнила его взгляд в тот раз.
— По крайней мере, она не выколола мне глаза. — Это могло бы сойти за шутку, если бы такой вероятности не существовало. Кто знает, может, мама в тот момент думала и об этом?
— Я слишком любил твои волосы, чтобы так просто смириться с тем, что больше не смогу смотреть на них по вине тех ублюдков.
Его ладонь скользнула от макушки к темени. Теперь мои волосы были жесткими и колючими на ощупь. Натуральный кактус. Казалось, во мне не осталось ничего красивого и нежного.
— Когда победим, — пообещала я, — не буду стричь их лет пять. Или десять. Сколько скажешь.
Все клятвы подобного рода должны были заканчиваться поцелуями, но Ранди предпочёл закурить. Возможно, не один господин Эсно считал, что наше дело безнадёжно?
37 глава
Подытожив, я решила, что дар дружбы недоступен мне. Сначала был Дагер, затем Хельха, следом Джесс. Первый предал, вторую убили, третий потерял память. Вероятно, Бог наказывал меня за жадность: дав мне в распоряжение самого лучшего своего раба, Он запретил мне приближаться к остальным. Я должна была довольствоваться тем, что имею, и не сказать, что я была против.
В иные моменты я даже сомневалась, что ценность Ранди может оспорить полубрат, отец или даже мама.
— Почему ты не спишь, Пэм?
Что для меня дороже: материнские поцелуи-лекарства или поцелуи-тавро Ранди?
— Тебя что-то беспокоит?
Что благороднее: спасение беспомощного ребёнка или уничтожение врага? Кто герой больше: Дагер из прошлого или Атомный из настоящего?
— Всё ещё болит? Покажи мне.
Я промолчала, но не сопротивлялась, когда Ранди надавил мне на плечо, заставляя лечь на спину. Я отвела взгляд, что можно было принять за стыдливость, а не за попытку спрятать свои мысли. Смущаться с некоторых пор — вполне естественно. Сомневаться же (в праведности нашего дела, в победе) — смерти подобно. К тому же нас окружала такая темень, что я с лёгкостью убедила себя в том, что он ничего не видит, хотя и знала, что он видит всё.
— Больно? — Он невесомо провёл ладонью вдоль моего тела, от шеи к "границе дозволенного", обозначенной широким ремнём, и я покачала головой. — А так?
Это было почти смешно: если уж его руки не могли причинить мне боль, то губы — тем более. В то же время, его руки никогда не оставляли на мне следов, а губы — сколько угодно.
— Так?
Он целовал кожу у основания шеи, рядом с ярёмной впадиной, в которой сосредоточилось волнение. Ранди "выкрал" меня из госпиталя две недели назад, там уже нечему было болеть. Особенно там.
Что желаннее: невинные детские забавы или такие вот "игры"?
— Значит, не больно?
— Я в полном порядке. Пустяки.
— Пустяки?
Его руки медленно вытащили рубашку из-под ремня.
— Совсем не достойно медали за отвагу, знаешь.
— И тем не менее…
— …нам её присвоили.
— …я на тебя посмотрю.
Пусть наши сердца по-прежнему бились в такт, мы разучились ловить и озвучивать мысли друг за друга. Хотя едва ли это смущало Ранди. Наши взаимные, обозначающиеся с каждым днём всё чётче различия — особенно физические — нравились ему. Он любил их чувствовать.
Его руки забрались под рубашку, словно он собрался "смотреть" так, как это делают слепцы, хотя со зрением у него был полный порядок.
— Ерунда, — выдохнула я, чувствуя его пальцы на старых шрамах и свежих рубцах. Они достигли ещё одной, негласно обозначенной границы дозволенного — кромки нижнего белья, закрывающего грудь — и с лёгкостью её нарушили. — Это совсем не обязательно. Я в порядке.
— Я только посмотрю. — Его голос дрожал, отчего его обещание прозвучало не слишком убедительно. — Мне нужно увидеть тебя.
Мог ли кто-нибудь из убитых тобой подумать, что ты бываешь таким заботливым?
Хотя едва ли заботе свойственно нетерпение, которое читалось в каждом движении, даже в дыхании, возможно, и во взгляде. В том, что он расстегнул только пуговицу у горла и снял мою рубашку через голову, а бельё сдвинул вверх к горлу, игнорируя застежки. Мне стало холодно, то ли от страха, то ли от того, что ночной воздух коснулся кожи, которая всегда была недоступна для ветра и чужих глаз. Того, что было спрятано, словно тайна, на которой Ранди ещё будучи подростком останавливал взгляд несмело и как будто бы случайно. Не то чтобы он стал увереннее, если дело касалось меня. Скорее, его желания изменились.