— Дождись меня, — попросил он, на что я ответила:
— Как скажешь. — Его уже не было рядом, когда я беспомощно добавила: — Вряд ли я далеко уйду.
Что такое оказаться в полном распоряжении людей, разрушивших твой дом, город, семью, детство? Для тех, кто пошел на войну не из-за долга, а ради мести, плен — это поражение в квадрате. А как говорил полковник Вольстер: пленных не бывает, бывают только трусы. Поэтому на побег рассчитывать не приходилось.
Что же ты наделал, Ранди. Я ведь тебя просила. Теперь, то, что они сделают со мной… Пеняй на себя.
Я ждала пыток. Я вспомнила камеру дознания и Кенну Митча и ждала встречи с его двойником. Мне было страшно. Я не имела ни малейшего понятия, о чём меня будут спрашивать и к чему принуждать, но если учесть, что меня не убили на месте, взявшие меня в плен знали, что я контроллер. А к вражеским контроллерам у Ирд-Ама было только одно предложение — сотрудничество. Они бы использовали "пса" в своих целях, а его хозяина держали бы под замком. За неподчинение первого у последнего отрезали бы сначала фаланги пальцев, потом уши и нос. Они бы не давали им видеться, но делали бы фотографии определённого рода.
— Погляди, Атомный, — говорили бы они, посмеиваясь. — Мы убрали всё лишнее, и, смотри, какой красоткой она стала. Что скажешь? Только вздумай дёрнуться, и мы отрежем её крошечные сиськи. Хотя ты ведь не увидишь разницы, да? Что они есть, что их нет.
Не скажу, что под действием страха, голода и боли у меня разыгралась фантазия. В своё время мы с Ранди наслушались историй, которые приключились с попавшими в плен тайнотворцами. Они не решились убить своих контроллеров, когда была возможность, и поплатились за свою трусость.
Я не видела Ранди несколько дней, пока нас перевозили с места на место в крытых брезентом машинах. В какой-то момент я отметила необычайную тишину — ни бомбёжек, ни артобстрела, ни военных учений. Не было даже их эха: мы забрались далеко в тыл.
Дорога была мучительной. Но движение лучше, чем статичность — хуже было сидеть в камере. В той тесной дыре не помещался даже свет, но мешала не темнота, а холод. И стены исцарапанные ногтями. Во время тревожного сна ты мог прижаться лбом к холодной стене, и на твоей коже оставался отпечаток чьего-нибудь "прощай".
Со мной не говорили. Дверь в камеру оставалась неподвижной, за исключением крошечного окошка, в которое пролезала кружка и кусок хлеба. Меня кормили, и я радовалась этому не потому, что могла утолить голод, а потому что каждая пайка доказывала мне, что Атомный жив. Если бы он что-нибудь выкинул, доказав тем самым свою бесполезность для их дела, содержать меня и дальше стало бы бессмысленным.
Ответственность давила на него как никогда ранее. Теперь каждый его взгляд, каждый неосторожный шаг мог отразиться на мне. Мы словно стали одна плоть, и странным казалось только то, что сплотил нас именно враг.
Меня не трогали неделю, может больше, оставляя во власти воображения. За это время я успела вспомнить своё прошлое в обратном порядке. От этого самого момента до того дня, когда Дагер вытащил меня из реки. Мысль о том, что моё первое воспоминание связанно именно с ним, заставляла биться головой о стену. Мама рассказывала, что до года я жутко плакала, и Ранди приходил меня послушать. Я могла убедить себя в том, что тоже помнила это, но я не помнила. Я хотела присвоить чужие воспоминания так же, как Ранди хотел присвоить мои шрамы.
Мама помнила его трёхлетним ребёнком, кладущим руку на её полнеющий живот. Не зная ни своего, ни моего имени, он приветствовал меня. А потом мы с ним встретились, одинаково ни черта не смыслящие в этом мире. Через год мы произнесли первое слово, которое оказалось моим именем, хотя ни он, ни я тогда этого не знали. Бесхитростное сочетание звуков, которое означало всё. Меня, его, полубрата, маму, отца, каждую эмоцию и природное явление. Поцелуи на ночь, скандалы родителей и расстеленную на кровати мамину шубу, по которой я могла ползать, хватая нежный мех пальцами.
Я бы хотела вспоминать что-то такое, но на ум приходил лишь Дагер и вероятные пытки. Прошлое и будущее. Чем всё началось и чем закончится. Моя память казалась мне кольцом, которое должно вот-вот замкнуться. Если бы последнее воспоминание тоже было бы связано с комиссаром…
Я не слышала, как открылась дверь, и поняла, что она открылась, только потому, что в комнату проник свет. Я не двигалась: с некоторых пор одновременно двигаться и думать стало запредельно сложно. Как кормить пугливую птицу с руки.
Меня стащили с нар, и Гарри отошёл на задний план. Я стала думать о расстреле и том, что будет первым — боль или звук. Сколько человек окажется в расстрельной команде, и придётся ли добивать. Я помню, с Таргитаем пришлось. Он скулил и возился в грязи, как свинья, пока капитан Хейз не прострелил ему башку из собственного пистолета.
Меня не вели, а тащили, но так решили они, а не я.
Я представила, что похоронка на наши имена придёт Расмусу Келеру, потому что за эти два года я успела черкнуть ему пару раз.
Когда конвой поднимался по лестнице, мои ноги считали ступеньки сообща, а не так как обычно: правая нога — только нечётные, а левая — чётные. С меня едва не слезли ботинки, потому что шнурки из них вытащили в первый же день.
Я представила, что мама почувствует мою смерть уколом в груди, когда будет пить чай, или мирно спать, или принимать ванну, или болтать с кем-нибудь ни о чём. Интересно, она не разучилась болтать? И мирно спать? И принимать ванну? Я — да.
Когда глаза начало щипать, я решила, что всё же лучше думать о Дагере.
Меня приволокли в комнату дознания. Там я увидела сидящего у стола Ранди и подумала "началось", но, осмотревшись, не нашла орудий пыток. Вообще ничего, кроме свёрнутой газеты, лежащей на столе, и четырёх надзирателей, стоящих по углам.
Солдат за моей спиной сказал, чтобы мы заткнулись, хотя никто из нас не проронил ни слова. Если бы мне не сковали руки за спиной, когда посадили на стул, я бы знаками дала Ранди понять, что со мной всё в полном порядке. Без подробностей. Своими он бы тоже делиться не захотел.
Мы сидели близко. Когда Ранди отвёл колено в сторону, и я зеркально повторила его движение, мы друг к другу прикоснулись. Таким образом Атомный спрашивал разрешение и уверял в своей готовности. Сейчас он сделает то, что нужно, если я так решу. И только тогда меня прошиб пот.
Я попыталась успокоиться, изучая стены, пол, стол и газету на нём. Неосознанно я отметила, что выпуск несвежий, а значит, его оставили здесь не потому, что не успели дочитать. Замызганная с истрёпанными страницами газета, вдобавок ко всему не на ирдамском языке.
Я прищурилась, выпутывая из предложений на сгибе несколько слов, и тут же отпрянула, словно кто-то оттуда направил на меня пистолет.
Я посмотрела на свои дрожащие колени. Потом на спокойные колени Ранди.
Он понял? Он уже знал? Эта та самая газета, на первой полосе которой красовался наш вопиюще пафосный снимок, аккурат под заголовком "Атомное комбо". Мне ли не знать, я изучила её вдоль и поперёк. И теперь она здесь…
В комнату вошёл большой начальник, лица которого я не запомнила. Я надеялась, что он даст мне ответы, хотя понимала, что всё должно быть наоборот. Он спрашивал какую-то чушь сначала на своём родном языке, потом на ломаном нашем. Вроде того, откуда мы родом, наши имена и фамилии, имя и фамилия нашего командира. Это было бессмысленно хотя бы потому, что всё это он мог узнать из документов, которые у нас забрали ещё до того, как доставили на место.
Я молчала, но не потому, что так решила изначально. Меня ударили пару раз, но опять же не потому, что я молчала, а просто так, в качестве профилактики. Отчего-то били в живот, а не по лицу, как если бы у них был приказ, которым они пренебрегли. Согнувшись, я закрыла глаза и прислонилась лбом к столешнице, поэтому не увидела, как вышло начальство.
Он сдался так быстро?
Ранди тяжело дышал. Открыв глаза, я увидела, как он постукивает ступнёй. Я не знала сигнального алфавита, но может быть эта неровная дробь означала "мне-нужно-убить-их-всех-до-последнего-пожалуйста-прямо-сейчас-!-!-!".