В город возвращались уже в приятных сумерках, скрывающих нашу печальную обыденность. Мой спутник забылся и его голова качалась как неживая. Профессия menhanter иногда сталкивает с такими лицами, что только диву даешься. Плодородна ж наша землица, если на ней прорастает столько сора. По утверждению господина Рюрикова, партийный казначей проживал на старом Арбате в квартире бывшего заместителя министра рыбного хозяйства, которого расстреляли лет пятнадцать назад за должностные злоупотребления. Эта квартира постоянно охраняется двумя бойцами из Движения, к тому же оборудована сигнализацией и металлической дверью. Я поразмыслил над информацией и, когда мы закатили в старенький арбатский дворик, воспетый поэтами, то приказал спутнику стащить с себя униформу. А почему бы и мне не сыграть роль «оберфюрера»? Все мы в какой-то степени актеры на подмостках театра Жизнь. — И галифе тоже? — смирился с позором Рюриков. — Что галифе? — Снимать. — Не надо, — буркнул я, поправляя китель. — Черт, маловат: жмет подмышками. — Какой есть. — И кто ты, в смысле я, по званию? — Лейтенант. — М-да, никогда тебе, лейтенант, не быть капитаном, — пошутил я, переврав песенную строчку, и поинтересовался: — А кто у вас самый-самый? — А, услышав ответ, искренне рассмеялся: как-как, не может быть? — Правду говорю, — обиделся «оберфюрер» Рюриков. — У него папа шведский подданный, а мама урожденная фрейлина фон… Я отмахнулся: мне бы ваши проблемы, господа. А в чем дело, занервничал мой спутник. Я объяснился. «Наци» почернел, как униформа движения, к которому он принадлежал. — Я же помогал, — заныл, — от всего сердца. Он был плохим психологом и не понимал, что убивают без предупреждения. О чем я ему и сказал. И пока «оберфюрер» приходил в себя от счастья я нанес по его бритому темени удар рукояткой пистолета — ??????????????????????…
Я уже позабыл, когда натягивал военизированный китель и поэтому чувствовал себя, точно в панцире. Благопристойно пройдя по сумеречному дворику, зашел в подъезд. Поднимаясь по старой мраморной лестнице на третий этаж, навинтил на пистолет глушитель. На лестничной клетке пахло кошками, жареным луком, свечами и жирной ваксой. Я остановился перед единственной дверью в металле с мутным глазком и принял позу непобедимого арийца: ноги на ширине плеч, левая рука за спиной, правая — готова вскинуться для приветствия. Я рассчитывал на свой внешний эффект и на разгильдяйство наших доморощенных националистов. И не ошибся: сначала мою выдрессированную фигуру изучили через глазок, потом голосом поинтересовались причиной моего появления здесь и после моего ответа раздался хруст замочных запоров. Какие же были произнесены волшебные слова? Я гаркнул, выкинув правую руку в приветствии: — Слава России! Фельдъегерь Штольц. С секретным предписанием от штандартенфюрера Бергмана, — именно это имя сообщил мне руководитель молодых неофашистов, битый по нежным коленным чашечкам. Тогда я посмеялся, но затем решил воспользоваться этим «ключиком», чтобы проникнуть в святую святых национал-социалистической партии — проникнуть в кассу и там намотать кишки кассиру Шпееру. Итак, тяжелая дверь начала приоткрываться, из щели наполовину проявился охранник — у него был крупный лоб, удобный, как мишень в тире летнего парка для культурного отдыха. Бесшумная пуля, оставив червоточину между бровями, застряла в пластилиновом глупом мозгу секьюрити, который, не успев осознать перехода в менее комфортабельное состояние, улыбался мне благожелательной улыбкой. — Тсс, — сказал я трупу и усадил его на пуфик у зеркала, где мир живых искажался в неверном свете чадящих в канделябрах свечей. Второй охранник выходил из домашнего туалета, застегивая ремни кобуры с выступающей рукояткой газового пугача. Пуля пробила висок и боевик исчез, припав, по-видимому, навсегда к миниатюрному ниагарскому водопаду в фаянсовом обрамлении. Я быстрым и легким шагом прошел по коридору. В полутемной гостиной (в углу уютно и тихо мерцал экран телевизора) дремал старик плотного борцовского телосложения. Его выбритый череп казался сработаным природой из слоновьей кости. Мне даже почудилось, что я вижу свастику на этом черепе — потом понял: игра теней. Нос горбатился, а трапецевидная челюсть доказывала, что ее владелец при удобном случае готов перемолоть весь мир в крошку. Всем своим обличьем спящий казначей неонацистской партии походил на старого филина. — Эй, Шпеер, хенде хох, — позволил себе пошутить. — Просыпайся, смерть твоя пришла. Хозяин квартиры приоткрыл глаза, наполненные тусклыми старческими сновидениями. Чувствовалось, что не воспринимает происходящее адекватно и даже зевнул. Пришлось ткнуть пистолетный глушитель в его зевающую пасть с крупными зернами искусственных зубов из фарфора. Господин Шпеер скосил глаза в недоумении, потом поднял их на меня и уяснил, что происходящее не дурной сон. — Не сон-не сон, — подтвердил я. — У меня две новости. Одна хорошая, другая плохая. С какой начинать? — Ыыы, — хрипел казначей; металлический предмет во рту мешал ему складно излагать собственные мысли и потаенные желания. — Понял, — сказал я. — Начнем с плохой. Хочу сказать сразу: разговор у нас получился конструктивный, когда господин Шпеер вник в суть проблемы. Плохая новость ее повергла в шок: я признался, что хочу его ликвидировать по причинам того, что не разделяю его шовинистских взглядов. Хорошая новость: я готов закрыть глаза на его идеологические недостатки, при одном условии — он дает подробную информацию о сделки в пятьсот, кажется, тысяч долларов. О какой сделке речь? О недельной, должно быть, давности, господин Шпеер, вспомните, будь так добры. — Я не понимаю о чем говорите? — попытался валять дурака. — Какая сделка? У нашей партии таких денег… Пришлось выстрелом в голень напоминать, что движение владеет достаточными капиталами для приобретения в личное пользование портативного ядерного ранца, не так ли? От неожиданности и боли казначей рухнул на пол и принялся кататься по вьетнамскому ковру, как маленькое вредное дитя. Пока хозяин квартиры выделывал протестующие телодвижения я осмотрелся: на стене находился большой портрет — на нем лоснилась, маслом намалеванная, знакомая фигура фюрера из фюреров с усиками и в кожаном черном дождевике (в полный рост). После того, как господин Шпеер успокоился, я повторил свой вопрос. И получил содержательный ответ: да, неделю назад он, казначей партии, по решению Высшего руководства Движения выдал вышеназванную сумму. — Кому выдали? — Скворцову и Пельше. — А кто они у вас? — Сотрудники безопасности. — И они уехали в Сибирь-матушку? — Вот этого я не знаю и знать не хочу, — запротестовал казначей. — Мне приказали, я выдал, что еще? — И где их можно найти? — Кого? Понятно, что господин Шпеер ответил и на этот вопрос, когда я пригрозил его пристрелить, как собаку. На этом наша пати-вечеринка при свечах закончилась. Нельзя сказать, что она прошла без сучка и задоринки. Я сдержал свое слово и не застрелил казначея, как собаку, я его притопил в ванной, как вятский утюг. Почему я это сделал? В таких случаях говорят: он, человек, разумеется, слишком много знал. Партийному казначею не повезло и в этом никто невиновен: его судьбу определили далекие межгалактические звезды. По возвращению в джип обнаружил, что «оберфюрер» Рюриков уже практически восстановил свои силы и готов для дальнейшего полезного функционирования. Правда, узнав меня, он пал духом. Чтобы как-то успокоить его, вернул ему китель и пилотку, задав очередной вопрос: — Надеюсь, знаешь, где «Скотный двор»? — О, Боже! — всхлипнул «наци» и выразил вслух паническую мысль, что до рассвета не дожить: ни мне, ни ему. — Почему? «Скотный двор» — так называлась местность близ свалки, где утилизировали домашних животных. Там же находилась старый, заброшенный цементный завод, переоборудованный Движением под тир, тренировочные залы и… — И под что еще? — спросил я, заметив заминку. — И под пыточные камеры. — Как это? — не понял. — Не знаю, — нервничал мой спутник. — Там работает служба безопасности Движения. Мы все дети, по сравнению с ними, это я вам говорю. — Ничего, — легкомысленно сказал я на это. — Посмотрим на работничков физического труда…Джип мчался по свободной ночной трассе, неудержимо приближаясь к незнакомой планете под названием «Скотный двор». Я сделал несколько необходимых телефонных звонков именно по этому суматошному и неприятному делу, а после попытался найти через космос Мстиславу. Сонный и раздраженный голос тетушки сообщил, что племянница больно самостоятельная упертая девица и убыла неизвестно куда; наверное, к хахалю? Ха-ха, посмеялся я и перезвонил на свою квартиру. Приятно, черт подери, ковыряясь в повседневном смрадном говне, услышать тихий глуховатый голос той, которая тебе нравится и, быть может, ждет. — Привет, — сказала она. — А ты где? — Ууу, далеко, — признался. — Удаляюсь в противоположную сторону от тебя, мой свет. — А я уже здесь. — Будь как дома. — Я и так, как дома, и даже больше того. — То есть? И девушка признается, что передвинула мебель. Я не верю своим ушам: что-что ты сделала, милая? Передвинула мебель, повторяет и объясняет причину: из холостяцкой берлоги она хочет сделать уютное гнездышко. Я смеюсь: дорогая, делай, что душа твоя желает, главное, не ломай стены. Пытаюсь, отшучивается, да пока никак не получается. Ничего вернусь, помогу, хохочу. Мой нечаянный спутник в звании «оберфюрера» с печальной обреченностью косится на меня: не понимает моего хорошего расположения духа. Я же позволяю себе малость пофилософствовать о слабой половине человечества: если они, родные, сдвигают мебель, то нам сам Бог велел менять обстоятельства — и менять в лучшую сторону. Мой оптимизм никак не разделяется Рюриковым: мир — выгребная яма, и все мы в ее дерьме по уши. И это положение, значит, нужно усугубить, спрашиваю, по-моему, этим вы и занимаетесь, ультраправые, радетели за стерильную чистоту нации? Мой собеседник протестует: они делают ассенизаторскую работу. А кто ассенизаторы, господа, смеюсь я: Шпеер, Бергман, Пельше и примкнувший к ним Скворцов, кстати, а твое, «оберфюрер», И.О.? И получаю ответ после долгих мук: — Якоб Самуилович. А что? — Нет, ничего, — смеюсь. — Хорошее исконно-русское И.О. На этом наша полемика завершилась — опасная планета «Скотный двор» ждала нас в полуночный мгле. С помощью наручников я закрепляю «оберфюрера» к стальному рулевому стволу и обещаю скоро вернуться. — А если нет? — не верит в свое светлое будущее. — Через полчаса здесь будет весело, как в ЦПКиО, — уверяю, бряцая оружием.
И я знаю: так оно и будет. Я не имел права рисковать и поэтому сообщил о своем срочном передвижении в пространстве полковнику Старкову. — Алекс, ты уверен? — Гарантии дает только похоронное бюро, — не был оригинален. — Мне поднимать «А». — Поднимай, — ответил я. — А то у ребят от такой службы все падает. — Если что, бензин за твой счет, сукин ты сын, — пригрозил Старков. — И сухой паек, командир. — Это само собой. Разумеется, я мог повременить с вылазкой, но был уверен: надо провести разведку боем на местности, чтобы потом обрушить государственный карающий меч на врага, рядящего в маскарадные платья «избранных властелинов мира». Прорвав грудью влажную занавесь ночи, я проник через полуразрушенный бетонный забор на завод. В главном корпусе зияли дырами битые окна, ветер подвывал в них, чернели складские помещения, корежились остовы грузовиков. Было такое впечатление, что на этой территории уже испытали животворное воздействие уранового смерча. Однако мелькнувший в ночи фитилек света подтверждал, что жизнь на этой разбитой планете еще существует. Через несколько минут обнаружил, что небольшое кирпичное здание, где видимо, находилась дирекция цементного завода, окружено плотной колючей проволокой. Над дверью мутнела дежурная лампочка. Я выматерился: не люблю, когда меня не допускают к тайнам цементного производства. Надо что-то делать, menhanter? Медленно начал движение вдоль рукотворного заборчика с агрессивными шипами. Проклятье! Не водят ли меня за нос? Или это я сам себя… И натыкаюсь на люк подземного коллектора. Прекрасно! Не удивлюсь, если это ход в преисподнюю. С трудом сдираю чугунную крышку, полевым фонариком пробиваю мглу — оттуда тянет теплом и цементом. Плотная серебристая паутина доказывает, что еще ни одна живая душа не ступала по металлическим скобам, ниспадающим в планетарный мрак. Времени рассуждать нет: протискиваюсь в дыру и начинаю движение вниз авось, нелегкая вывезет. Спуск недолог: чувствую под ногами надежную опору — это чугунная вместительная труба. Она позволяет передвигаться почти в полный рост. Под ногами похрустывают костьми высохшие куски цемента. Потом вижу проблески мертвенного света. Спешу к нему, как мотылек. И едва не проваливаюсь в тартарары — обрыв трубы. Выглядываю из нее, изучая обстановку. Внизу, в метрах четырех, огромные резервуары, в которых раньше месили цементную жижу для производственных нужд. Как говорится, завис между небом и землей. А что делать — надо продолжать путь. Надеюсь, мой расчет верен: что такое высота в четыре метра для menhanter? Провисаю на руках — и раз, и два, и три!.. И не слишком удачно: мечтал приземлиться в гагачий пух, а саданулся всем телом о цементный панцирь. С проклятиями поднялся на ноги, осмотрелся: судя по бетонным перекрытиям, оказался в подземном бункере. Медленно побрел к темнеющему проему, за ним обнаруживаю длинный коридор. Отступать нельзя, да и некуда… Вскоре обнаруживаю присутствие людей: бронированную дверь с огромным колесом — такие запоры можно встретить в банковских хранилищах. У двери стул, письменный столик, на нем настольная лампа и школьная тетрадка с выразительной свастикой на обложке. Тетрадка испещрена невнятными каракулями — что-то наподобие журнала дежурств? Я тиснул ее в куртку и решительно взялся за колесо. Помещение, куда угодил, напоминало складское: трубы, ящики, пиломатериалы и прочая труха. Я сделал несколько шагов и почувствовал знакомый кисловатый запах крови. Потом увидел клетку, точно в зоопарке. В ней были подвешены на крюках кусками мяса люди. Их было двое — без признаком жизни.
Я отступаю к двери — знакомый нацистский почерк. Необходимо быть предельно внимательным. Тенью передвигаюсь по коридору. Слышу размеренные шаги: тюховатый малый в униформе несет банку кофе и пыхтящий паром чайничек, видимо, только-только ссаженный с пламени. Охранник мечтал выпить бодрящего эрзац-напитка, а я решил ему в этом воспрепятствовать. Невидимый удар моей ноги отбросил секьюрити на стену. Влепившись лбом в бетон, он потерял ориентиры, чайник и банку кофе. Я налету перехватил посудину и залил кипяточек в глотку поверженного врага — и только по той причине, что он попытался орать дурным голосом, узрев постороннего в охраняемом им помещении. — Ша, — сказал я рохле, когда он с обожженной глоткой был готов к диалогу. — Где найти Сорокина и Пельше? Ты меня понял? Конечно же, я был постигнут мгновенно: толстяк затряс мясистыми, как антрекоты, щеками и глазами показал, что готов к полезной для общества деятельности. Я поверил ему, а он это доверие не оправдал; такое иногда случается в нервозной обстановке приближающего ближнего боя. Я не мог и предположить, что одна из зон, которую мы с раскормленным «наци» проходили, оборудована телеметрической системой, а мой новый друг об этом не сообщил: то ли позабыл от страха, то ли не знал. В результате пострадал он — и очень. Я успел рухнуть ниц под защиту бетонных ежей, он же, задержанный по жизни, остался стоять, принимая пули из автоматического оружия своих вспыльчивых боевых товарищей. Я снял предохранитель на АКМ и, выкинув руки вверх, обработал предполагаемые «точки» противника насыщенной очередью, успевая переместить тело в пространстве. Ошибка моих врагов заключалась в том, что они оставили для меня слишком широкое, скажем так, поле деятельности. Бой происходил на складе бетонной арматуры и возможности здесь для профессионала были безграничны. Я двигался короткими перебежками, делал паузу, отслеживая чужую пальбу, потом отвечал очередями, интенсивность которых понижалась по мере того, как заканчивался боекомплект. К затяжному бою я не был готов, вот в чем дело. А быть пристреленным в бетонных катакомбах очень не хотелось. И Бог всех mаnhanter заступился за меня. Я услышал далекий звук энергичного и беспощадного наступления. Бойцы «А» работали короткоствольными пистолетами-пулеметами «Бизон», удобными именно в таких полевых условиях своей легкостью и компактностью. Те, кто пытался отправить меня к проотцам, исчезли и у меня возникла возможность перевести дух. Не тут-то было! Разгоряченные боем «альфовцы» в РУОПовских шерстяных шапочках, приметив мою неосторожную тень в бетонных конструкциях, открыли такой шквальный огонь, что только чудо спасло меня от печальной перспективы вознестись на небеса вне очереди. — Эй, вашу мать, маски-шоу! — орал я не своим голосом, присыпанный бетонной пылью. — Что вы делаете?! Идиоты! Я свой! Свой! Где Старков! Наконец мои истерические вопли прорвались сквозь настойчивый стрекот убойного автоматического оружия. С высокого потолка тряпьем свисла тишина. Правда, я не торопился подставлять стрелкам свою голову и другие части тела. — Старков?! — закричал я. — Дай голос?! — Ну даю! — ответил кто-то под нервный смешок товарищей. — Не принимаю! — возмутился я. — Давай полковника! — Даю! Ну и так далее. Наконец моя настойчивость была вознаграждена. После минуты такого веселого пререкания явился тот, кого все ждали. И особенно я. — Алекс, — обнял меня полковник. — Жив, черт! Такое логово нарыл! А мы тут хорошо покрошили… Я занервничал и признался, что меня интересуют двое: Скворцов и Пельше, а также господин Нестеровой-старший, который по моим хитроумным выкладкам, должен находиться именно здесь. — Ну не знаю, — передернул плечами Старков. — Ты не предупредил, вот мы и работали по полной программе. Как говорится, делать нечего: имеем то, что имеем. А имели мы действительно логово неонацистского движения, вернее ее службы безопасности. Складское помещение, преобразованное под офис, было забито знакомой печатной продукцией, портретами вождей, штандартами с символикой германских войск, бюстами курносенького фюрера и прочими малохудожественными атрибутами ультраправого движения. На полу в театральных позах и лужах крови валялись трупы. — Здесь три, — посчитал нужным сообщить Старков. — И там шесть. Нормально?