— Зачем охрану? — удивился фельдшер. — Он еле дышит.
— Выделить, и всё! — приказал Берзалов, который не любил неожиданностей. — Если что, поможет тащить.
— Есть выделить, — равнодушно отозвался прапорщик, даже не повернув головы. — Жуков!
— Я! — поднял голову боец из соседней ячейки, который вообще, похоже, спал, потому что стал отчаянно зевать и тереть глаза.
Ох, наведу я порядок! — подумал Роман, ох, наведу! Боец этот был славен тем, что имел большой чуб и был похож, как близнец, на поэта Есенина. «Ты не родственник?» — часто спрашивали у него.
— Пойдёшь с санитарами!
— Есть! — радостно отозвался боец, похожий на Есенина.
— Да смотри мне там!.. Знаю я тебя, дурилка картонная!
— Есть смотреть, — ещё радостней отозвался боец, потому что не надо было торчать в окопе, а можно было с толком и культурно провести время в городе, может даже, в кино забежать, если девки в канаву не утащат.
Чёрта — с два, подумал Берзалов, напьётся, скотина! Но приказа не отменил. Всех подозревать — себе дороже, глаз и нервов не хватит.
— А можно мне тоже, товарищ прапорщик?.. — в наглую попросился боец с мелкими гнилыми зубами, которого звали Петр Морозов.
От подобной дерзости Берзалов только заскрипел зубами. Распустил Гаврилов отделение! Распустил! Сейчас отправлю всех на «губу»!
— Нельзя, — как показалось Берзалову, с сожалением ответил Гаврилов, а то бы отпустил и Морозова, на лице которого лежала печать лихого человека, и должно быть, из‑за этого, а ещё из‑за рискованности в характере Гаврилов чаще других брал его с собой.
Прапорщик Гаврилов сидел по — турецки на бруствере среди лопухов, глядел на луга за рекой, откуда они притащили пленных, и, казалось, не участвовал в допросе из‑за того, что всё — всё понимал. А ведь первые минуты — это те самые первые минуты, когда любой расколется, даже будь он из гранита. Этот не раскололся. Значит, готов был к подобному повороту событий. Из своих, из армейцев. Кому же он служит, если молчит, как партизан? Должно быть, на крепком крючке, раз такой упёртый. Не пытать же в самом деле? — ломал голову Берзалов. Хрен с ним, не нашего ума дело. В штабе есть кому допросить. Там костоломы найдутся подурнее наших архаровцев.
Прапорщик был старым — в представлении Берзалова — целых сорок пять лет. Из Пскова. Женат, или, точнее, был женат. Район тот пограничный накрыло в первую очередь, наверняка никого из живых не осталось, вот и он зачерствел душой похлеще Берзалова. Но делал свою работу надёжно и верно, как робот. Разведка и поиск с его участием — сплошное удовольствие. Берзалов ходил с ним не раз, имел честь удостовериться. Даже он, казалось, проникнувшийся ремеслом до глубины души, и то нашёл, чему поучиться — старой русской школе единоборства. Золото, а не человек. Снимал «на шёпот» караульного, в упор уходил от пули, мастерски умел «вязать» хоть десятерых. Берзалов, который до сих пор думал, что это всё русские народные сказки, только дивился до глубины души. Чтобы заниматься этим, сумасшедшим быть не обязательно, но не помешает. А для чего живёт прапорщик, непонятно. Цели в жизни нет, идей нет. Коптит, как и все, небо, поэтому и смурной. Может, от радиации? А еще обижается на Берзалова. А чего на меня обижаться, думал Берзалов. Я тоже человек подневольный. Дали приказ, я выполняю: «Не пущать прапорщика в поиск, предоставить товарищу прапорщику недельный отпуск со всеми вытекающими из этого удовольствиями!» Кто же против? Да всей душой! А он геройствует каждый день, изводит себя. Смерти ищет. Кому от этого выгода? В ночь сходил, притащил пленных, показывает, какой везучий и умелый. За пленных, конечно, большое спасибо, а за остальное надо было бы взгреть первостатейно, да как‑то язык не поворачивается, потому что человек ходит по лезвию, живёт делом, а не животом или чинами, и денег не просит, а от военной работы, в отличие от других, не отлынивает. Вот какие у нас люди! Побольше бы таких сумасшедших! И гражданская война не страшна.
— Вы, Федор Дмитриевич — ч-ч… — он начал цедить слова сквозь зубы, не разжимая челюстей, — должны у меня отдыхать. Я вам что приказал?!
— Что?.. — терпеливо вздохнул прапорщик, невозмутимый, как рептилия.
— Командировал вас в город, освежиться, вдохнуть цивилизацию. А вы?! — Его тяжёлый взгляд переполз с далёких ив на Гаврилова, физиономия которого была сродни камню у дороги. Тонкий шрам белел у него под ухом.