От пленного пахло маргаритками, и Берзалов удивился, что этого никто не замечает. Человек пахнет маргаритками! С чего бы это? Но разведчикам по нынешним временам, похоже, было всё равно. На то они и разведчики, чтобы ничему не удивляться.
Пленный с жадностью глотнул спирта, даже не закашлялся и снова вгрызся, как кролик, острыми зубами в краюху чёрного хлеба. Кадык на его худой шее ходил вверх — вниз, вверх — вниз. Он держал краюху двумя руками, как человек, который не ел лет десять. В бровях и из‑под шапки над ушами виднелись белые яйца вшей.
— Мы… мы… — промямлил он, — последнее время одной крапивой питались.
— А куда шли? — спросил Берзалов.
— На юг, — очень даже по — деловому ответил пленный.
Язык у него заплетался.
— Куда — а-а… на юг?
— А я что знаю?.. — осмелел он. — Фомин…
От пленного даже не «фонило». Дозиметр, встроенный в часы, показывал меньше нормы облучения, всего — навсего двадцать девять микрорентген в час. Значит, знали, где идти, удивился Берзалов.
— Бородатый, что ли?…
— Ага… ничего не говорил… Идём себе, и всё… А водица есть?.. А то у меня фляжка…
Берзалов вопросительно посмотрел на старшего сержанта Юпитина, у которого на лице появилось выражение, которое ассоциировалось с известным русским выражением, когда человека посылают куда подальше.
— Дай… дай… — приказал Берзалов, — не жадничай.
Юпитин поморщился, но отстегнул от пояса фляжку и брезгливо протянул пленному.
— А откуда идете?
— Из Великого Новгорода…
— Вашу — у-у Машу — у-у! — невольно воскликнул Берзалов и понял, почему от бородатого пахло гордостью. Проникся он, ни за что ничего не расскажет. Накачали их и перековали идиоты политики, которые жаждали только одного — гражданской войны. Берзалов видел таких и называл их фанатиками. Глаз у них не было — одна гордость. Впрочем, я тоже фанатик, даже ещё больше, чем бородатый, только я за единую Россию, подумал он.
— Ну да… — покаянно сказал пленный, всем своим видом показывая, что он не в ответе за отцов — политиков, которые провозгласили республику и отделились от Москвы, которой уже не существовало.
— Лейтенант, — словно проснулся Гаврилов. — Да он вам сейчас такого напоёт… Я совсем забыл, дурилка я картонная, мы у них карту взяли…
— Какую карту?.. — безмерно удивился Берзалов и моментально стал свирепеть. — Вашу — у-у… Машу — у-у! — О самом главном ему докладывают в самую последнюю очередь. Ох уж этот Гаврилов! Ох и пограничник! Отправлю в самый глубокий тыл! — безжалостно решил Берзалов.
— Да шпионы они, — ещё раз ожил Гаврилов. — Чего здесь гадать‑то? К бабке не ходи! Дурилка я картонная! А карта необычная, со значками. У обычных бойцов карт не бывает!
«Вот какой я, — говорил он всем своим видом, — а ты меня в отпуск!» «Да не я, — хотел возразить Берзалов, — а командование, точнее, командир батальона Калитин, а почему, не знаю, из‑за жалости, что ли? Лично я бы не жалел, потому что это унижает бойца». Но, конечно же, он ничего не сказал, потому что это было лишним, ненужным, потому что просчитывалось на подсознании. Всё и так встало на свои места: лазутчики из Великого прощупывают оборону, а то, что они такие голодные, так кто сейчас сыт? За тем и пришли. Может, вообще, от маршрута отклонились и случайно попали в лапы Гаврилову?
За последний год сепаратизм расцвёл таким буйным кустом, что все друг от друга моментально отложились, в том числе и от Москвы. Москва осталась как символ. Не было Москвы больше. Погибла Москва. Вот все и кричали: «Мы центр! Центр!!! Нам и подчиняйтесь!!!» И Великий, и Нижний Новгород, и Ростов Великий, и Казань, даже Вологда не удержалась! Но о Москве помнили и говорили: «Возродите, тогда вернёмся и начнём всё сначала». Другие же твердили, как заклинание: «Хватит единовластия, пора жить по — новому». А как, и сами не знали, зато талдычили, как свою идею — фикс: «Каждый сам за себя». Все, кто чувствовал в себе единение с Москвой, назывались с тех пор московскими. Но были ещё и великоновгородские, нижегородские, рязанские, ярославские и прочие по мелочи. Слава богу, что не было ни калужских, ни орловских, ни курских, не потому что районные города лежали в радиоактивной пыли, а потому что они не утратили чувства единения, из‑за бедности, из‑за унижения, из‑за боли. Даже мурманские заявили, что они с Москвой. Астрахань — одномоментно ставшая центром политической жизни, потому что на неё не упала ни одна бомба, объявила себя столицей Хазарского царства и, судя по всему, жила себе на отшибе припеваючи: налоги не платила и ела свою рыбку да чёрную икру. Даже еретические Харьков и Донбасс в новый атомный век объявили о своём тяготении к Москве. А вот что там стало с Дальним Востоком и с Сибирью, никому не известно. Приходили самые противоречивые вести: то ли бьются ещё наши с китайцами, то ли захватили те исконные русские земли. Сибирь же лежала неизведанной территорией, и её надо было осваивать заново. Что там и как там, никто толком ничего не знал.