Оживленный, бледный призрак?
Странный полусон горячки:
Тело -- как свинцом налито,
Ты лежишь пластом, но чувства
Напряглись невыносимо.
Этот душный запах зелий!
Я мучительно старался
Вспомнить, где его я слышал,
Но припомнить был не в силах.
Этот вой и скрежет ветра
В очаге, как будто стоны
Душ измученных, -- казалось,
Голоса их узнавал я.
А потом, какого страха
Натерпелся я от чучел,
В ряд расставленных на полке
Над моею головою!
Хищно, медленно и страшно
Птицы расправляли крылья,
Мне в лицо уставив клювы,
Точно длинные носы.
Где носы такие мог я
Видеть раньше?.. В Дюссельдорфе?
В Гамбурге? С каким мученьем
Я ловил воспоминанье!
Наконец, меня осилив,
Сон пришел на смену яви,
Вместо бреда наяву -
Крепкий и здоровый сон.
И приснилось мне: лачуга
Стала пышным бальным залом,
Залом с белой колоннадой,
С ярким светом жирандолей.
Исполнял оркестр незримый
Танцы из "Robert le Diable" -
Нечестивый пляс монахинь;
Но гулял я там один.
Наконец раскрылись двери,
И входить попарно стали
Медленным и важным строем
Удивительные гости:
Привиденья и медведи.
Каждый кавалер мохнатый
Вел, идя на задних лапах,
Призрак в саване могильном.
И по всем законам бала
Пары в вальсе закружились;
То-то был курьезный номер,
Страх и смех, представьте сами!
Косолапым кавалерам
Приходилось очень туго:
Да и как не сбиться с такта
В вальсе с призраком бесплотным!
Словно вихрь неумолимый,
Вальс кружил зверей несчастных,
Их сопенье заглушало
Даже мощный контрабас.
Часто пары спотыкались,
И медведь рычал на призрак
И его по заду шлепал,
Чтобы неуч не толкался.
А порою в вихре танца
С головы своей подруги
Саван стаскивал медведь,-
И на свет являлся череп.
Но внезапно загремели
Барабаны и литавры,
Подхватили звонко трубы,
И вовсю пошел галоп.
Эта часть мне не доснилась,
Ибо вдруг один Топтыгин
Наступил мне на мозоль:
Я завыл и пробудился.
ГЛАВА XXII
Хлещет Феб коней ретивых,
Гонит весело квадригу,
Он уже почти полнеба
В дрожках солнечных объехал.
Только в полдень перестал я
Грезить о медвежьем вальсе,
Вырвался из плена странных,
Фантастичных сновидений.
Осмотревшись, я увидел,
Что в лачуге я один.
Мать Урака и Ласкаро
Рано вышли на охоту.
В хижине остался только
Толстый мопс; у очага
Он стоял на задних лапах,
В котелке мешая ложкой.
Повар был он, видно, знатный!
Увидав, что суп вскипает,
Стал он дуть, мешая чаще,
Чтобы снять густую накипь.
Сам я, что ли, околдован,
Или это лихорадка?
Я ушам своим не верю:
Толстый мопс заговорил!
Да, и очень задушевно
Речь повел на чисто швабском;
Говорил и словно грезил -
Как возвышенный мечтатель:
"О, поэт я бедный швабский!
На чужбине суждено мне,
Заколдованному мопсу,
Кипятить настои ведьме.
Как позорно и преступно
Ведьмовство! И как трагичен
Жребий мой: в собачьей шкуре
Чувствовать, как человек!
Лучше б мне остаться дома,
Средь моих друзей по школе,
Ах, они людей не могут
Зачаровывать, как ведьмы!
Лучше б мне остаться дома
С Карлом Майером сладчайшим,
С этим швабским желтоцветом,
При супах благочестивых!
Где ты, мой родимый Штуккерт?
Как твои увидеть трубы,
Сизый дым от них и печи,
Где хозяйки варят клецки?"
Я глубоко был растроган
Этой речью; спрыгнув с ложа,
Подбежал, и сел к камину,
И промолвил с состраданьем:
"О певец, о благородный,
Как попал ты в лапы ведьмы?
Ах, за что -- какая гнусность! -
Превращен ты ведьмой в мопса?"
И в восторге тот воскликнул:
"Как, вы, значит, не француз!
Значит, немец вы и был вам
Весь мой монолог понятен!
Ах, земляк, какое горе,
Что всегда советник Келле -
Если мы с ним заходили
В погребок распить по кружке -
Уверял меня за трубкой:
Всем своим образованьем
Он обязан лишь поездкам,
Пребыванью за границей.
Чтобы с ног своих коросту
Ободрать пробежкой легкой,
Чтобы светскую шлифовку
Получить, как этот Келле,
Я с отчизной распростился,
Стал бродить по всей Европе
И, попав на Пиренеи,
Прибыл в хижину Ураки.
К ней мне дал Юстинус Кернер
Личное письмо: к несчастью,
Я не знал тогда, что друг мой
Водит с ведьмами знакомство.
И Уракой был я принят
Дружелюбно, но, к несчастью,
Дружба ведьмы все росла,
Превращаясь в пламя страсти.
Да, в груди увядшей вспыхнул
Нечестивый гнусный пламень,
И порочная блудница
Соблазнить меня решила.
Я взмолился: "Ах, простите!
Ах, мадам, я не фривольный
Гетеанец, я невинный
Представитель швабской школы.
Нравственность -- вот наша муза!
Спит в кальсонах из крепчайшей
Толстой кожи, -- ах, не троньте
Добродетели моей!
Есть поэты чувства, мысли,
Есть мечтатели, фантасты,
Но лишь мы, поэты-швабы,
Добродетель воспеваем,
В ней одной богатство наше!
Ох, оставьте мне, прошу вас,
Нравственно-религиозный
Плащ убогой нищеты".
Так молил я, но с улыбкой,
С иронической улыбкой,
Ведьма веткою омелы
Головы моей коснулась.
И на теле ощутил я
Странный и противный холод,
Будто весь гусиной кожей
Начал быстро покрываться.
На поверку оказалось -
То была собачья шкура.
С той минуты злополучной
Я, как видите, стал мопсом".
Бедный парень! От рыданий
У него пресекся голос.
Он рыдал неудержимо,
Чуть не изошел слезами.
"Слушайте, -- сказал я грустно.-
Может, я могу помочь вам
Шкуру сбросить и вернуть вас
Человечеству и музам?"
Но с отчаяньем во взоре
Безутешно поднял лапы
Бедный мопс и с горьким вздохом,
С горьким стоном мне ответил:
"Вплоть до Страшного суда мне
Пребывать в собачьей шкуре,
Если я спасен не буду
Некой девственницей чистой.
Лишь не знавшая мужчины
Целомудренная дева
Может снять с меня заклятье,
Правда, при одном условье:
В ночь под Новый год должна
Эта дева в одиночку
Прочитать стихи Густава
Пфицера и не заснуть.
Не заснет она над чтеньем,
Не сомкнет очей невинных -
Вмиг я в люди расколдуюсь
И размопситься смогу".
"Ах, тогда, мой друг, -- сказал я, -
Вам помочь я не способен.
Я, во-первых, не могу быть
К лику девственниц причислен.
Но еще трудней второе:
Мне совсем уж невозможно
Прочитать стихи Густава
Пфицера -- и не заснуть".
ГЛАВА XXIII
Ведьмы логово покинув,
Мы спускаемся в долину;
Снова почву под ногами
Обретаем в позитивном.
Прочь, безумье, бред горячки,
Грезы, призраки, виденья!
Мы серьезно и разумно