Юрко пугается: не ровен час, Саливон узнает, пронюхает, что брат член партии, и тогда… Неужели не понимает этого Дмитро?
— А вдруг узнают? — осмеливается он предостеречь брата.
— Ну, о чем там узнают? — перебивает его мать. — За тринадцать лет всего несколько раз в село приезжал. А до этого был беспартийным. Никто не знает всех подробностей! Кто и как сможет все это проверить?..
А Дмитро кладет ладони на плечи брата. Прямо и внимательно глядя в его испуганные глаза, говорит тихим, глуховатым голосом:
— Могут, конечно, и доискиваться, проверить. Теперь безопасного места нигде нет. Все может статься. Но… волков бояться — в лес не ходить. Ты ведь, Юрко, уже взрослый. Комсомольского возраста достиг. В твои годы люди революцию делали. Так вот, если будут расспрашивать обо мне, ни словом не обмолвись. Слышишь? Ты вообще ничего обо мне не знаешь. Это лучше всего. А если придется что-либо сказать — работал грузчиком или токарем на заводе. А теперь вернулся сюда, потому что в городе голод. И все… Понял? Да, я думаю, тебе нечего долго разжевывать, сам знаешь.
— Я, лучше всего, ничего не знаю… — Юрко, смутившись, зажмурил глаза. И ощутил, как прежняя неловкость стала расплываться, таять.
— Ну вот, все в порядке. — Брат взъерошил его белокурые волосы: — Мы с тобой еще большими друзьями будем!
И вышел из хаты.
Через несколько дней Дмитро захворал. То ли в кузнице промерз, то ли еще в дороге простудился. Лежал в постели. Юрко вернулся домой только к вечеру. Засиделся у соседей. На улице было темно. Ни одно окно не светилось. Сеял мелкий колючий снежок. Под плетнями стояла колонна укрытых брезентом немецких машин. Возле них, пряча головы в высоко поднятые воротники, ходили часовые, курили. Где-то выше на улице горланил пьяный немец. Еще дальше слышалась стрельба. Лишь эти звуки нарушали немую, настороженную тишину.
Юрко свернул в переулок. Их хата стояла на отшибе, в овраге, так что уже шагов за сто с улицы виднелась только печная труба. В этом переулке немцев не было. Тут они вообще не останавливались: не любили пустынных мест, трусили. Забредет иногда один или двое, да и то днем. Ненадолго.
Когда приближался к дому, показалось, что кто-то стукнул входной дверью. Уже открыв калитку, заметил: в белой снежной мгле оторвалась от хлева какая-то тень. Метнулась за холм и исчезла на пустыре в зарослях бурьяна. Юрко подумал, что это, должно быть, Дмитро. Хотел даже окликнуть, но вовремя опомнился. На стук мать открыла дверь так быстро, словно стояла здесь, в сенях. В хате тускло горела керосиновая лампа. Дмитро лежал в постели. Когда приоткрылась дверь, встревоженно поднял голову. Увидев Юрка, опять лег и успокоился. Покоряясь какой-то незримой таинственности, воцарившейся в их доме с тех пор, как вернулся брат, Юрко не решился рассказать о виденном.
Сидел за столом, ужинал, рассказывал о сельских новостях. Соседка Ганна (от нее вернулся Юрко) слышала, что где-то схватили члена бюро райпарткома. Вроде он скрывался на хуторах. (Брат лежал молча, никак не реагируя на сообщение, и мальчику показалось, что он уже знает об этом.) А вчера дочь тети Ганны, Катя, спасла человека какого-то. Ей недавно четырнадцать минуло. Смелая девчонка! Пошла на берег сухих веток набрать и в лозняке наткнулась на него. Лежит ничком на земле и не движется. Сперва думала, что он мертв, испугалась очень. Потом приблизилась все-таки. Смотрит: дышит, тело теплое. Ранен в ногу, колено раздроблено. Уже второй месяц пробирается из окружения. Идет все по глухим местам, чтобы немцам на глаза не попасться, голодает. Но вот совсем выбился из сил и до села дойти не мог: лишился сознания. Катя слегка потормошила его за плечо. Он застонал и открыл глаза. Тогда девочка побежала домой и под полой принесла ему хлеба и горячей картошки в горшочке. Он поел, отошел немного, но подняться сил не было. Посидел в лозняке до сумерек, а вечером тетя Ганна с помощью соседок перенесла его к себе. Теперь лежит у Ганны. Ожил совсем. Веселый такой, шутник. Зовут его Степаном Федоровичем. Говорит — если бы зажила нога да добыл бы он паспорт или другой документ, то уже нашел бы выход из положения. Что бы там ни было, а к своим через фронт пробьется. Катю величает спасительницей и дочкой. А Катя смеется, говорит: