Был ли это просто порыв теплого ветра или действительно шакал, поставивший передние лапы на повозку и обдавший его жарким песьим дыханием, Аттила так и не понял, но с внезапной настойчивостью скомандовал:
— А теперь — кричи!
И мальчики дико закричали, так громко, как позволяли им сожженные, воспалившиеся глотки. Замолчав, они услышали вдалеке визг и вой шакалов, улпетывавших от них по высокому ковылю.
Но они обязательно вернутся.
И все долгие ночные часы Аттила и Аэций, лежавшие рядом, отпугивали шакалов паническими хриплыми воплями.
Через какое-то время шакалы обязательно поймут, что мальчики могут только кричать, и тогда… Но они этого так и не поняли…
Налетели мухи и комары, кусая мальчиков с ног до головы. Из травы вылетали мотыльки, чтобы выпить соленый пот с их кожи. К рассвету оба мальчика так сильно дрожали — ночи в степи холодные — что их зубы стучали, как будто стрекочут две огромные цикады. Но они выжили. Скоро рассветет, и придут воины, отвяжут их, перекинут их, полуобморочных, через лошадиные спины и отвезут обратно в лагерь.
Когда первые серые лучи рассвета омыли с востока степь, Аттила пребывал в мучительном, страшном забытьи, и ему показалось, что знакомый голос произносит во сне:
— Только не говори мне, что ты опять попал в беду. Во сне же мальчик открыл глаза, всмотрелся в расплывающееся знакомое лицо и прохрипел:
— Только не говори мне, что ты проделал весь этот путь, чтобы повидаться со мной.
Перевернутое, искаженное лицо расплылось в ухмылке, острое лезвие перерезало веревки, и кровь хлынула в обескровленные руки и ноги, жарко потекла к голове, и в конечности болезненно впились тысячи иголок.
Аэция тоже освободили. Мальчики несколько минут охали и растирали запястья, а потом им протянули кожаные фляжки с водой. Они хотели выпить все, но после первых глотков фляжки у них отняли. Только после этого они смогли сесть и посмотреть на своих спасителей.
— Это и вправду ты? — спросил, наконец, Аттила.
— Вправду, — кивнул он.
— Но ты приехал не для того, чтобы повидаться со мной.
Он покачал головой.
— Нет, я приехал увидеть моего мальчика. И забрать его домой.
— Твоего мальчика? — До Аттилы доходило медленно. — Раба? Кельта?
Он кивнул
— Но, — выпалил Аттила, — но он спас мне жизнь!
Люций усмехнулся.
— Весь в отца, — лаконично ответил он.
5
Потерянный и спасенный
Когда конечности мальчиков вновь обрели некоторую подвижность, они неуклюже сползли с повозки, и Люций протянул обоим по тунике.
— Я знаю, что некоторые из вас, варваров, предпочитают сражаться обнаженными, — сказал он, — но…
— Я не варвар, — заносчиво заявил Аэций на совершенной латыни, куда более правильной, чем латынь Люция с мягким кельтским грассированием.
Аттила ухмыльнулся и натянул тунику.
— И ты..? — начал Люций.
— Аэций, сын покойного Гауденция, военачальника кавалерии на границе Паннонии.
Люций растерялся.
— Я немного знал твоего отца. Он считался хорошим командиром.
— Таким он и был, — скованно ответил Аэций.
— Что ж, — сказал Люций. — Значит, ты заложник мира здесь, у гуннов? Заметно, что они относятся к тебе исключительно хорошо.
Аттила возмутился.
— Уж во всяком случае лучше, чем римляне относятся к своим заложникам!
Люций промолчал.
— А это кто? — мотнул Аттила головой в сторону молчаливого спутника Люция.
— Цивелл Лугана, — отозвался старик с длинной седой бородой и по-доброму подмигнул мальчику. — Во всяком случае, сейчас меня зовут именно так.
Аттила с любопытством посмотрел на него, потом пожал плечами и обернулся в сторону лагеря.
— Твой сын, — вздохнул он. — И есть еще один раб. Они находятся в большом шатре короля. Но спят за ним. Забери обоих. Забери и Ореста, моего раба.
Аэций остро взглянул на Аттилу, но тот спокойно встретил его взгляд.
— Так для него будет лучше, — сказал он. — Теперь моя жизнь станет непростой.
Люций немного подумал и ответил:
— Посмотрим.
Они привязали коней к повозке и пошли сквозь тишину и темноту к лагерю гуннов.
Кадок спал позади королевского шатра, закутавшись в потертую попону.
Старик, называвший себя Гамалиэлем, или Цивеллом Луганой, и множеством других имен, улыбнулся и пробормотал:
— Время просыпаться, сочинитель песен, птицелов, Сочинитель Снов из рода Брана со словами о мире на устах…
Люций опустился на колени и потряс Кадока.
Мальчик широко открыл глаза и крепко обхватил отца за шею. И оба разрыдались, хотя отец прикрывал сыну рот рукой.
Когда маленький отряд из шестерых человек появился перед королевским шатром, там пылали факелы, потому что свет зари был еще холодным, серым и тусклым. Их окружила сотня, а то и больше, воинов с натянутыми тетивами. Наконечники стрел холодно блестели в свете факелов. Ибо пусть лагерь гуннов и не был обнесен стенами, никакие чужаки не могли пробраться в него в темноте и остаться незамеченными зоркими копейщиками.
И во второй раз за сутки Аттила противостоял дяде в открытом неповиновении, только на этот раз их было шестеро, и он отстаивал не только собственную гордость. Люций проделал такой невообразимый путь, чтобы найти похищенного сына, и Аттила не мог допустить, чтобы тот вернулся домой ни с чем.
Над лагерем гуннов повисла затаившая дыхание тишина. Потрясенные разворачивающейся на их глазах страшной драмой люди образовали естественную арену. Взгляды метались между маленькой фигуркой мальчика Аттилы и громадной, укутанной в медвежью шкуру фигурой его дяди, вождя Руги. Между ними происходила борьба воль, и даже воздух, казалось, потрескивал от напряжения.
— Дядя… — начал, наконец, мальчик.
— Ты привел в мои владения вооруженных людей, — сказал Руга — Ты показал им дорогу в мой лагерь. Ты привел их с обнаженными мечами под войлочные стены моего шатра. Ты хотел, чтобы меня зарезали во сне, как скотину, Аттила?
Аттила попытался возразить, но Руга перебил его.
— Ты предал свой Народ, о племянник мой, кровь моя. Ты пошёл против моего слова, ты опозорил и унизил меня перед всеми воинами племени.
Мальчик не дрогнул, хотя по закону племени теперь любой мужчина мог вытащить нож и убить его на месте, ибо его заклеймили предателем. Но он не шелохнулся.
И тогда Руга сделал очень странную вещь. Медленно и (как могли сказать видевшие это) с глубокой печалью он подошел к мальчику, стоявшему, не двигаясь, и, похоже, не испугавшемуся. Крепкий бородатый воин положил руки на плечи мальчику и посмотрел на него со смешанным выражением гнева, гордости, скорби и глубочайшей любви. И сказал голосом низким, рокочущим и тихим — его услышали лишь те немногие, кто напряг слух:
— Твой брат Бледа дурак, Аттила.
Мальчик поднял на него глаза.
Руга сильнее сжал его плечи.
— Я бы сделал тебя своим наследником, — прошептал он. Поморгал затуманившимися глазами и продолжил еще тише: — Я бы дал тебе все. Я бы отдал тебе мое королевство, и мой народ, и власть над всеми землями от Святых Гор до берегов Римской Реки. Ибо никогда не будет у меня собственных сыновей, и не будет никого, равного тебе по духу. А теперь я вынужден приказать казнить тебя.
Руга отвернулся, и его широкие, обтянутые мехом плечи поникли, как слабые плечи старика.
— Пусть уходят, — сказал он. — Пусть все уходят — кроме принца Аттилы.
И только тогда — когда всем показалось, что суровое испытание закончилось и мрачный приговор вынесен — в пыли перед королем бешено закувыркалась чья-то фигура, а потом вскочила на ноги в центре круга. Это был шаман Маленькая Птичка, обративший все свое внимание на Гамалиэля.