Асия Арсланова
АУЛ
Внукам сказки шепчут те девчонки, Что вчера плясали на горе.
Сашка
Сноп солнца, старая арба, машущий рукой дядька Миргали. Сашка на миг прищурился и увидел мир именно таким. Только потом появилось все остальное: сосны до неба, закутанная в алый тетка Насима, востроносая Нэркэска. Только потом раздались голоса.
— Не хочется уезжать, мать. Сама знаешь, сколько сборов впереди, — расстроено говорил дядька Миргали.
— А ты вон наставь парня! Для чего он ест наш хлеб! — спорила тетка Насима.
— Давно обсуждено… Дочка, а вы сильно не балуйте! А то заведете свои песни и пляски — царю в Петербурге слыхать!
— Да когда веселиться, как не в их лета? Да и Салима-енге обещала зайти, приглядеть…
— Сашка, ты уж, пожалуйста, тоже присматривай за девчатами.
Нэркэска подергивала косу: не могла дождаться, когда родители уедут со двора.
Наконец, покатили. Сашка закрывал ворота и все вспоминал, как дядька Миргали назвал его по имени и не стал поучать. Наоборот, подчеркнул, что он в ответе за дом, за Нэркэс, за гостий. Неужто повезло наконец? Неужто тут — надолго? Нет, не может быть, все-таки Сашкой назвал, не Саидом, как бывало. Но и не «кряшен» или «кафыр», как мальчишки в ауле кликали.
Ну, будет душу томить, косы у хлева заждались. Дядька Миргали достал их загодя, нужно было отбить и наточить к летовке-яйляу. Башкирцы так звали выезд в степи для прокорма овец и лошадей. Долгий, мгогонедельный, со всеми домочадцами и скарбом. Сашка с осени в ауле — понабрался языка.
Косы у дядьки Миргали оказались совсем не дурные, разве что косовища коротковаты. У отцовых, сгинувших со всем добром на хуторе под Уфой, были подлинней. Да что теперь поминать, Сашке на пятнадцатом году с этими, может, и сподручней будет.
От старших братьев Нэркэс косы остались. Те были уже взрослые мужики, отделились и жили своими домами в большом селе выше по Бурэлэ. К ним и поехали родители в краткую пору праздников между посевной и летовкой.
С молотком и бабкой Сашка засел в хлеву, сперва с опаской взялся за дело (как бы ни перетянуть, ни истончить ножи), а потом вошел в раж. Радовался ровному жестяному звону. Радовался, что не забыл отцову науку. Радовался, что раздражает балованную Нэркэс.
Но она дотерпела до полудня, только тогда явилась собачиться. Разряженная, платье новенькое, украшения тутошние из монет.
— Сашка, когда прекратишь свой звон? — глядела генеральшей.
Будто не посиделки с подругами затеяла, а целую ярмарку.
За петого дурака его что ли держала? Сашка ведь и про хлебосольство слыхал, и про местные нравы уже понимал кое-что. Ему, пусть малолетнему, но парню, разумеется, лучше притихнуть и лишний раз не казать носу из хлева. Башкирочки не прятались от аульских ребят, не закрывали лиц, но все ж были скромны.
Смолчал. Смолчал, потому что ученый.
Нэркэска выплыла из хлева не генеральшей, королевной.
Услышав девичьи голоса со двора, Сашка отложил косы, поправил мятую рубаху, отер потное лицо… и выбрал в двери из плетеных прутьев просвет пошире.
Ух! Двор пестрел ярким ситцем, звенел монистом, щебетал и хохотал. Довольная Нэркэска на крыльце собирала у девушек принесенную снедь: пшено, молоко, масло… Кашу, стало быть, сготовят. Марьям с Лесной улицы сразу затеяла игру в жмурки и ловила разбегающихся от нее девчонок. Темнокудрая Галия достала кубыз и завела веселую мелодию. Только дочка муэдзина — служки из мечети, по-здешнему — стояла в стороне и уныло поглядывала на подруг.
А вот красавицы Алтынай Сашка не видел, хотя она была звана. Сколько раз Нэркэс хвастала матери, что байская дочь сама напрашивалась в гости. Сколько раз поминала заветное гладкое имя. Ох, как хотелось, чтобы Алтынай пришла! Ох, как плохо, если она все-таки явится!
В первый раз Сашка повстречал Алтынай в самом начале зимы. Ходил тогда по аулу в поисках работы, а она то ли проехала мимо в отцовых санях, то ли проплыла по небу ангелицей. Даже глаз на него не подняла, а он загляделся, оступился, утоп в сугробе. Потом везде чудились ее лисья шубка и косы цвета осевшего меда, раскрасневшиеся щеки и пушистые, в семь рядов ресницы.
Отец Алтынай был бай, старшина, первый человек в ауле. Широко жил и по старым, и по новым меркам. Сотни коней ходили в его табунах, десятки поденщиков сажали для него хлеб, арба за арбой везли мед и мясо на ярмарки. К его дочке, взрослой, восемнадцатый год уже, не смели свататься парни из самых добрых домов.
«Зачем мне эта напасть?» — думал Сашка, а сам все глядел и глядел на ворота. В тот час у него было так много: понятный труд, набитый лепешками и кислым молоком живот, бесконечное лето. Вздохнул от позабытой легкости на сердце, и во двор ступила Алтынай. Не девушка, липовый цвет.