− Уф, Алтынай, мы же там были! Причем тут парни?
− А Закир-агай?
− Разве поговоришь с ним сейчас…
Глаза Алтынай наполнились слезами, заблестели, как мониста. Говорить продолжала Зайнаб:
− Мама и Алтынбика-апай, конечно, больше всего верят в сглаз и проклятье.
− А Агзам-хазрат?
Тут уже замолчала Зайнаб: про слова и мысли отца нельзя было никому говорить.
В ночь после смерти девочек она переписывала молитвы из Корана для яуаплама, которые кладут в саван умерших, и слушала разговор родителей. «Как же их Аллах не уберег?» − поражалась эсэй. «Какой Аллах? − не сдержался мулла. − Я провожал всех семерых девушек. Я читал намаз и спрашивал: „Хорошим ли покойный был человеком? Не было ли у него долгов? Не должны ли ему другие?“, будто эти девочки могли успеть… Будто были хоть в чем-то виноваты… Как тут можно говорить об Аллахе?» Нет, про такое не говорят подругам, тем более не самым умным.
− Почему их убили всех? Что у них общего? − билась Зайнаб, билась одна. − Отцы занимаются совсем разным. Родства, кажется, ни у кого нет. Кроме Нэркэс и Галии, никто не сосватан. Злыми и раздражающими были только Гайша, Нэркэс и я. А самое главное, толковые и славные среди них тоже были. Как пела Галия, как шутила Марьям, как поддерживали подруг Кюнхылу и Танхылу.
− Почему ты не веришь в проклятье? − вдруг робко спросила Алтынай.
− Честно говоря, не хочу… Пусть это будет просто злой человек. Не божий гнев, не шайтан, не чей-то наговор. Тот, от кого могут убежать крепкие ноги. Тот, из чьих рук можно вырваться.
− Я думаю, это проклятье.
− Ну, конечно, ты же дочь своей матери… А Сашка как-то говорил при мне, что люди страшнее всего. Страшнее пустых дорог, непроходимых лесов, звериного воя. Видела бы ты Сашку в первый день в ауле… Изодранная рубаха, сгнившие лапти, впавшие щеки, затравленный взгляд… Ему можно верить…
− Скажешь тоже, Зайнаб… По-твоему, зря его заперли в летней кухне?
Вот с кем было дозволено говорить Зайнаб! С той, которая ждала решения от отцов и парней, опускала глаза и вздыхала, верила в проклятья и повторяла чужие слова. Стоило ли с ней обсуждать оставшееся после ауллак-аш угощенье и золу на щеках подруг?
Тучи набегали на яркие летние звезды. На бревнышках во дворе муллы сидели две девочки − в последней раз на этом свете.
Всю первую половину ауллак-аш у Нэркэс Зайнаб пряталась от Салимы-енге. Еще пару лет назад для нее не было более интересного, яркого, обожаемого человека в ауле, а сейчас приходилось садиться подальше, заводить разговор абы с кем, выбегать из дому, лишь бы не столкнуться нос к носу с бабушкой-сказочницей. Самые любимые легенды не стоили ее лукавого, всезнающего взгляда! Да еще при людях!
Салима-енге была душой аула, а аул хотел сожрать Зайнаб.
Аул сжирал все: ум, мечтательность, легкость. Не успеешь оглянуться, а у тебя трое детей и пера ты не брала в руки десять лет. Только и думаешь, хватит ли проса до весны. Даже, может быть, добрый, достойный муж возьмет с собой на ярмарку за книгой, но тут заболеет ребенок… У Зайнаб каждый день были перед глазами женщины, которые сожгли свою жизнь до угольной пыли. Была та же Салима-енге, которая одна растила внуков. Она пела прекрасные песни, но не сложила ни одной своей.
Аул сожрал Закира: брат не привез в этом году ни одной книги из Уфы, неохотно рассказывал о своем ученье, вечера напролет пропадал на гуляньях. Аул уже тянул руки к Зайнаб… Многие это видели: Салима-енге, мама, даже Алтынай, многие читали Зайнаб, как книгу, и она горела от стыда. Не верилось, что она устроена так просто. Не хотелось сдаваться этой простоте.
Каждое утро Зайнаб просыпалась в страхе: а вдруг она уже обернулась в одну из аульских девчонок? Будет теперь робеть отца, как Алтынай. Думать только о калыме, как Нэркэс. Так и не научится читать и считать, как Марьям. Поедет за мужем на край света, как Галия. Но самым жутким было стать кем-то вроде Бану или Гайши, это были два самых пугающих лика аула для Зайнаб.
Бану была муэдзинова дочка и тоже росла вблизи мечети, книг и разговоров. Но, удивительное дело, всякое знание, всякая живая мысль отскакивали от нее, не задерживаясь в голове ни на миг. Бану не могла запомнить названий трав, не могла запомнить слов песни, не могла запомнить новостей с праздника или ярмарки. Зайнаб обожала спрашивать ее о чем-то посложней: «Какой был самый счастливый день в твоей жизни?», «Куда ты мечтаешь поехать, какие края увидать?», «Кто самый интересный человек в ауле?». Обожала смотреть, как у Бану взлетают ресницы и замирает в страхе взгляд. Она загоняла Бану, как косулю. Она загоняла себя: оступишься − и тоже станешь такой.