Не пожалела, прямо сказала о своей скорой смерти и его долге.
Отобрала все, все: зимние катанья на бешеных иноходцах, ярмарочные базары в Гостином дворе, ужины в «Метрополе» с цыганками, книжки «Вестника Европы» и «Русского вестника». Отобрала лик напомаженного, франтоватого купца Мусы Дусаева. Отобрала приятелей и товарок. Отобрала налаженную за век жизнь.
А что взамен? Глухой лес, пара крохотных сел, диковатый народ, еще более дикая нежить. Обустраивайся, как хочешь, общайся, с кем хочешь, да смотри не начни мычать, как некоторые лесовики.
Кулкан, конечно, и здесь жил со всеми возможными удобствами. Поставил белые юрты, заказал пери шелков и других роскошеств из Самарканда и Бухары, заставил себе служить всякую лесную мелочь. По большей части помирал со скуки и лишь иногда пытался разобраться, почему кровь албасты привязывала его к этому куску земли, почему он не мог укатить в Париж, Стамбул или Санкт-Петербург.
Задачки от девочки-призрака вносили хоть какое-то разнообразие в его пустые дни. Вот и в этот раз она посулила ему не абы что, а актерскую роль. Подробно рассказала про партнерку по сцене и про юношу, которого ему предстояло сыграть. Эдакий башкирский Ленский с отцовскими заветами, учебой за гроши и любовью к книгам, до которых мог дотянуться. Сложно будет не расхохотаться, но не зря же Муса Дусаев в свое время приятельствовал с господами Поляковым, Головинским и Левашовым, кое-каких приемов нагляделся.
Кулкан думал об этом и лишь вполуха слушал уряк.
— В это время внучку Зухры будут выслеживать артаки…
— Ммм, эти дикари? Доверяешь им?
Уряк раззадорилась, что-то еще толковала про план пропахшего навозом Тюляя, про план пропахшего гарью Мунаша. Сама, кажется, тоже собиралась убить одну из девчонок, обернувшись кем-то. Удивительно, конечно, сколько в ней было силы. Пери рассказывали, как она научилась натравливать зверей и захматов, как начала сводить с ума проезжающих через лес, как нашла подход к своевольным шурале. Кулкан уважал силу, Кулкан хотел получить от силы свое.
— Драгоценная моя, напомни, пожалуйста. Почему именно я должен заняться юной Алтынай? Почему не достаточно славных артаков и банников?
— Помнишь в ночь йыйына я тебе пообещала любых красавиц? Просто отдаю долг.
— И все? Расскажи-ка всю правду.
— Нет другой правды, она обычная девочка, никакой силы, никакой склонности к ворожбе. Из особенного — только крепкий род, с ее бабкой у меня была самая долгая война.
— Ты ее боишься! Боишься! — понял Кулкан, которому, наконец, стало по-настоящему интересно. — Послушай меня, свет моих очей. Я все сделаю: обращусь в аульского парнишку, увезу девку, убью ее, принесу тебе ее голову, но у этого будет цена. Не дури меня, просто красивой мертвой девчонки мне мало. Цена будет справедливой — отвяжи меня от проклятого леса, сделай свободным.
— Тебя род привязал, тысячи лет твоей крови. Как я смогу отвязать?
— Другие побоятся, а что тебе чужая кровь!
— Принеси голову Алтынай, тогда поговорим.
— Не обманешь?
— Кто посмеет обмануть сына албасты?
Хадия
Ступала тихо, чувствовала каждую сосновую иголку и камешек под ногами, замирала. Пряталась за холмами, за деревьями, за плетнями. Но — все видела, все знала.
Видела, как он старался казаться уверенным, занятым, рукастым. Как заботливо оглядывал двор, чинил забор, складывал косы на арбу… А ведь поди и не знал, что такое летовка! Он был из тех, кто пашет, а не тех, кто пасет.
Видела, как он испугался ее в ночи. Не удивилась. Знала, другие чуют ее кровь.
Видела, как совсем потерялся во дворе у Миргали-агая на следующий день. Он не убивал! Он не про смерть! Нет, не умела сказать про это вслух.
Видела, как замер в летней кухне у старшины-зуратая. Поднимал голову, только когда по двору плыла Алтынай. Это знание приносило не тоску, а сладкую печаль. Совсем новое чувство. Вот бы поймать его в силки и сложить о нем песню, но куда ей.
Она не вскрикнула, даже когда его поволокли в медресе. Когда не верили его словам. Когда бросили на пыльной дороге.
Она бы помогла. Но Сашка ушел с охотником и его хмурой дочкой в лес. Все. Туда ей хода не было.
Стояла, всматривалась, но одна не зашла. Чуяла кожей: ее видят.
Чувствовала под ногами каждую сосновую иголку, каждый камешек. Вспоминала слыханную на ауллак-аш песенку: