— Вот же! Я все лето не мог сказать отцу, что не хочу возвращаться в Уфу, а сейчас точно до конца жизни останусь в ауле.
— Почему ты не хотел уезжать? — спросила Иргиз.
— А ты почему не хочешь? — почти огрызнулся Закир.
Сашка думал про Урал и про его невиданные заводы.
Сатка, Куса, Златоуст. Сатка, Куса, Златоуст.
Поднял глаза к кусочку неба в скрещенье ветвей и вдруг увидел две крохотные ладони на коре дерева. Обернулся: это Хадия вытянула свои диковинные руки шурале, уцепилась за ветки, попробовала подтянуть себя. Сперва упала, но потом они с Закиром подсадили ее, и она добралась до самой кроны. Выглядела одновременно напуганной и решительной.
В это время деревья проснулись: зашумели и зашевелились, как от сильного ветра. Хадия уцепилась за ветку покрепче, но даже не подумала спуститься с другой стороны. Она протянула одну руку им — чтобы кто-то схватился.
Первым вышел вперед Закир, но его, слишком высокого, Хадия поднять не смогла. Несколько раз пробовали, но девочке не хватало сил, он падал.
— Меня не поднимай, — замотала головой Иргиз. — Я тяжеленная.
— Что это? — не понял Сашка. — Обычная девчонка.
— Нет! — нахохлилась Иргиз. — Я лучше знаю.
Все смотрели на нее с удивлением, а она на всякий случай спряталась за спину Закира. Тогда Хадия начала поднимать Сашку. За дерево он тоже пытался хвататься, но оно двигалось и почти не помогало. Вся надежда была на сильные руки девочки, от этого было волнительно и неловко.
В глаза Хадие Сашка старался не смотреть, но на вершине дерева оказался почти в ее объятиях. Она на миг опустила глаза, потом весело объявила «Прыгаем!» — и указала на землю. Сашка с сомнением глянул вниз: прыгать предстояло на два человеческих роста, а то и более. С другой стороны за ними с волнением следили Закир и Иргиз.
Тогда Хадия подала ему руку — уже обычную, не вытянутую, человеческую — и первая сиганула вниз.
Аксюта и не думала, что у нее когда-то будет сын.
Княгиня сделала все, чтобы ее дворовые девки никогда не захотели приносить в мир детей. Сколько лет легло с тех пор, баре были уже не в той силе, а Аксюта все стояла и стояла на заснеженном дворе хозяйки. Все чувствовала тот ледяной ожог. Все не оживала.
В тот день она даже не удивилась: ну захотела княгиня воды из дальнего колодца, все девушки за ней ходили, вот и ее черед. То, что погонят в одном сарафане, тоже знала, тоже не впервой… Две версты туда, две версты сюда, вытерпит.
Вернулась с обожженным холодом телом, но еще живая внутри. Опустила покрытые льдом ведра на крыльцо, в дом их должна была Матреша занести. Но тут как тут был Семеныч: «Прости, Аксюта. Княгиня заждалась».
Выставили ее посеред двора — чтобы из всех окон было видно. Дворовые парни, прозванные палачами, встали рядом и с размахом облили ее принесенной ею же водой. Крик Аксюты задохнулся сразу в горле, перешел в хрип.
Ветер лепил сарафан к телу, кожа сперва горела, а потом будто отмерла. Хотелось скорее ползти в тепло, обнять печь, но кто бы ее пустил. Долго не могла поднять рук, чтобы охватить себя за плечи. Долго не могла поднять глаз, а когда подняла — испугалась еще больше.
На нее глядели только они.
Маруся, которая седьмицу тому опоздала с водой и пила ее потом с мылом.
Танюша, которую за разбитую чашку заставили обрезали косу и есть собственные волосы.
Дашутка, которую били арапником до кровавых ран — уж и не упомнишь за что.
Глаза у всех были черные.
Не синие, зеленые и карие, как помнила Аксюта, а черные.
Одиннадцатилетней Сиклетии среди них не было. Княгиня велела ей съесть битое стекло, Сиклетия умерла еще до первых снегов.
С тех пор снега ложились много раз. Аксюта жила в людях, потом подалась в Некрасовку и взялась за шитье для купцов, там же Праскева Зайчиха присмотрела и просватала ее для своего старшего Никиты. Бог весть, зачем доброму дому Зайцев понадобилась горемыка с черными глазами.
Никита Заяц был красивый, что твой Микула Селянинович. Такие, как он, могли впрячь в тягло Змея Горыныча, а нет — впрягались в него сами. Таким, как он, полагались нарядные бойкие девки, никогда не знавшие порядков барского дома. Такому, как он, нельзя было не родить сына.
Аксюта жила жизнью любой невестки в Некрасовке: месила хлеб, ходила за коровой, копала картошку, но нет-нет да замирала с пустым страшным взглядом. Значит, опять стояла на дворе перед княжеским домом. Зайцы скрывали от соседей эту ее «болезню».
Через несколько лет Аксюта таки вымолила себе и Никите дитя. Когда Праскева Зайчиха передавала ей новорожденного Сашу, так и сказала: «Вот твой молитвенный сын». Так и думала про него всегда — молитвенный, только одной ногой на земле стоит.