Алтынай
Девочек похоронили на завтра. Одну за другой: Нэркэс, Марьям, Гайшу, Галию, Бану, Танхылу и Кюнхылу.
Как и заведено, ночь с ними провели пожилые женщины — соседки и родственницы. Мать Алтынай хотела с вечера обойти дома с подношением-хаиром: раскладывала монеты, собирала небольшие подарки, но, конечно, не нашла сил. Хаир от семьи старшины разнесла Рабига-абыстай. Рассказывала потом: «Плачут, во всех домах плачут. А ведь нельзя, души девочек отяжелеют от слез, не смогут улететь».
Мама слушала с мотком алых ниток в руках. Наверное, кто-то передал как пожелание долгих лет жизни. Алтынай потянулась забрать, но эсей замотала головой, велела: «Поди накорми Кульбая, пускай и ему хаир будет». Опять хотела что-то обсудить без ее ушей.
Алтынай понесла недоеденные куски псу и все глядела на аул в нежных сумерках. Высматривала крыши домов, где жили погибшие. Будто видела их изнутри: с устланным сосновыми ветками полом — от зловония, с ведрами воды по углам — для омовения… с по-особенному наряженными подругами. Зайнаб ей объяснила, как заведено. Волосы у каждой сейчас были разделены пробором и уложены на груди, голову покрывал платок, поверх савана лежал праздничный нагрудник — тушелдерек. На Алтынай тоже мог быть такой наряд.
Когда вернулась домой, мать и Рабига-абыстай молча сидели на урындыке. Катушка алых ниток скатилась на пол и лежала в извечной их, несмываемой пыли.
Девочек похоронили на завтра. Одну за другой: Наркэс, Марьям, Гайшу, Галию, Бану, Танхылу и Кюнхылу. Алтынай нравилась певунья Галия с их улицы и бойкая языкастая Гайша, но пошла проститься она только с Нэркэс.
Опять стояла на дворе ее родителей. Чувствовала запах бани: дом обкурили дымом душицы, мяты и можжевельника. Слушала беспокойный шепот тетушек: тело Нэркэс во время омовения оставалось мягким — близка, близка новая смерть. Сотню раз повторила «Нет бога, кроме Аллаха» вместе с хором соседей и родственников.
И глядела только на него.
Закир вместе с другими мужчинами и парнями с рассвета копал могилы, но умылся, переоделся и пришел проводить свою невесту. Может быть, на кладбище с заступом в руке он не отличался от аульских парней, но здесь опять обернулся уфимским шакирдом. Эти его черные с белым одежды — будто сам нарисован чернилами на бумаге.
Алтынай не умела читать по его лицу, сколько не пыталась. И отец Закира Агзам-хазрат, и сестра Зайнаб были такими же. Глядели мягко, чуть заинтересованно, но без большого любопытства. Иногда Алтынай видела в их лицах грусть, иногда равнодушие, иногда внутреннюю силу. Попробуй тут угадай.
Вот и сейчас Закир опустил глаза и свел руки в молитвенном жесте — но тосковал ли? Насколько велика была его скорбь по Нэркэс? И заметил бы он ее, Алтынай, смерть?
Наконец, мулла произнес «И Мухаммед — пророк его», узкое, обернутое в саван тело Нэркэс вынесли, за носилками заскрипели ворота.
Тетушки бросились посыпать порог дома золой. Салима-енге кормила кур пшеном и ожесточенно шептала: «Пусть выклюют наши грехи, пусть выклюют». Невестки Насимы-апай зазвенели ведрами — начали мыть пол.
Наверное, от Алтынай тоже ждали помощи или хотя бы добрых слов, но она и не подумала остаться. Проводила взглядом темные спины мужчин и выскользнула со двора.
Ад — это глубокий ров с горящим пламенем внутри.
Алтынай почти ничего не запоминала на уроках абыстай, но про ад знала все. Знала, что над огненным рвом стоит мост тоньше и острее меча. Знала, что под грешниками мост проваливается. Знала, что это ее судьба.
Первый грех был на Алтынай еще с рожденья. Из всех детей старшины Муффазара выжила именно она, последыш, девчонка. Ее мать держала на руках семь сыновей, но никто из них не пополз, не начал ходить, не заговорил. Семья билась за каждого, но не помогали ни молитвы, ни поездки к святым людям, ни подношения в мечеть, ни хаир беднякам.
Однако умершие в младенчестве братья никуда не исчезли. Каждый час жизни Алтынай они были рядом: выезжали с семьей на летовки, пережидали суровую пору акман-токманов, радовались первым весенним дождям. Взрослели вместе с ней. Бывало, испив медовухи, отец гремел: «Если я стал аульским старшиной, кем бы были мои дети?!». Алтынай знала: перед ее глазами всегда стояли эти военные и купцы, лихие женихи и многодетные отцы, жители Уфы и Оренбурга. Как ей было заменить их всех?
Вырванной у смерти девчушке полагалась совсем другая судьба.
В ней был зимний дом, пропахший разварной бараниной, медом и маслом. Самый богатый в ауле, но темный и душный. Сколько не намывали его — окна были в разводах от дождя, в углах жили мухи, к дверям сбегались чужие собаки и исходили истошным лаем.