Началась суровая фронтовая жизнь: атаки, отступление… наполненные грязью окопы, пульсирующие вспышки немецких пулемётов и винтовки против них. Осунувшиеся, с воспалёнными глазами лица солдат, непомнящие, когда они спали последний раз и многое-многое другое, что вгрызлось в память. Никто тогда не знал, как надолго затянется война. Цыган никогда не прятался за спины других, шёл в атаку в первых рядах, так ему велело сердце. Изнурительная жара, затяжные ливни, суровые морозы: ничто не могло остановить смелого, невозмутимого солдата: он знал, за ним присматривали там - сверху и помнил слова бабушки Донки, про долгую жизнь, ни верить он ей не мог.
За всю войну он не получил ни весточки из дома, каждый день он доставал из гимнастёрки истрёпанный листок; а душа была полна необъяснимой тревоги… Разве мог он знать, что ещё в 1942 году в его родную деревню вошли немцы и за помощь партизанам, согнали всё население в старый сарай на краю деревни: стариков, женщин и детей, и подожгли. Никому не удалось спастись. Сама деревня была сожжена дотла, остались одни головешки.
Такой деревню увидели выжившие после войны мужчины. Такой её увидел и сам Михай. В полу сгоревшем строение ему рассказали, что случилось с жителями деревни. Он до конца не верил в случившиеся, пока собственными глазами не увидел не догоревшие головешки домов и других строений. Долго разрывал тишину крик раненого от горя мужчины, он затихал лишь на время и опять раздирающие душу рычание до хрипоты, пугало животных и птиц.
Михай не знал, как ему дальше жить, куда идти. Оставаться здесь он не мог, слишком большая беда разрывала и выжигала душевной нестерпимоё болью его нутро. Война отняла у него самое дорогое. Все ради чего стоило жить, было разрушено. Он ходил в лес, могилки Донки и Джофранки были не тронуты, а от его жены и детей не осталось даже горстки пепла, всё было стёрто временем и непогодой. На месте сгоревшего сарая он собрал горстку земли в кожаный маленький мешочек и повесил на шею. Здесь его больше ничего не держало, кроме горьких воспоминаний, отдающих щемящей, ноющей болью.
Цыган, ходил из деревни в деревню, нанимаясь пасти колхозные стада, пока не оказался в местной деревни - Неверово. Здешние места приглянулись одинокому, с глубокой раной в душе мужчине и он остался здесь навсегда. Ему нравилось пасти лошадей, он любил этих гордых, отзывающихся на людскую доброту животных. В них он порой находил то, чего не видел в людях. Он перегонял стада с одного пастбища на другое, находя для своих любимцев, лучшие сочные, душистые луга. Нестарый, на вид ещё вполне крепкий цыган научился понимать язык животных, он часами мог рассказывать о своих питомцах. Эта страсть к лошадям передалась и Николе. Он утвердился в мысли быть пастухом. После случившегося, юноша не ожесточился, отлежавшись, он лишь ещё больше, замкнулся в себе.
На пастбище прискакал деревенский мальчишка, передав просьбу матери, вернуться домой, и, что отец не держит на Николу зла. Парень простился с цыганом, пообещав, очень скоро вернуться.
Пришла осень, за ней зима. Зимой Аурика все больше проводила дома, зимой в лес не пойдешь, а другой у нее дороги не было. Она сидела в теплой натопленной избе и слушала бабушкины рассказы. Марфа многое знала и помнила, она была интересной рассказчицей, лишь не касалась темы о родителях внучки. Девушке нравились бабушкины рассказы о войне, где Марфа была санитаркой и на своих плечах, с поля боя вынесла ни одного раненного солдата. Пока болела старая женщина, ослабленной болезнями требовалось больше внимания, что не позволяло внучке проводить время на улице, в тихую, мягкую погоду, без суровых морозов.
- Бабуля, ты ведь стольких людей лечишь, не уж-то себе не знаешь, как помочь?- говорила ей Аурика.
- Дак, от старости милая, нет лекарства, на войне живот сорвала, столь горя насмотрелась, да всякую боль через сердце пропускала, от туда и болезни мои… ничего выдюжим, весна придёт полегче станет, - это, как сапожник без сапог; как говориться: каждому помогу, а на свою беду – руками разведу…
Марфа тайком от внучки подолгу в тишине молилась, потому, как не принято было при нынешней власти, да и девушка не разделяла бабушкиных увлечений.
- Милая, с самого детства принято так было у нас в семье и за стол не сядем не помолившись. Как же без Господа в душе? Да и ты, могла бы когда выучиться, хоть одной молитве, можа легче жилось бы нам.
- Бабушка, и так в школе монашкой дразнят, узнают, вовсе засмеют. Никто не видел Бога твоего…
- Его и не обязательно видеть, он у каждого в душе жить должен, - обижалась на внучку Марфа.