Бум отнес Асю на кладбище. Гершон помог ее вынести. Под окном ходят евреи из Погребального братства, в кружках звенят монеты. «Подаяние спасает от смерти! Подаяние спасает от смерти!» Я лежу на земле, голый, ногами к двери, на соломе, которая осталась от Аси. Евреи обмывают меня, укутывают в смертный саван, кладут на веки черепки разбитого глиняного горшка. А потом выбрасывают в окно. Явдоха бросает меня через плетень. Жена бросает в ручей. Останки осквернены, тебе никогда не обрести покоя в могиле. Стеклянный катафалк едет на кладбище пустым. В гробу лежит свиток Торы. Я пытаюсь бежать, ноги увязают в яме с известью. Старый Таг вытирает лоб. Встает с кровати.
Я видел собственные похороны: земля меня не приняла.
Упал на колени, ударился лбом о край кровати, как Бум. Поднялся.
«Благословен Ты, Господь, распрямляющий согбенных!»
«Благословен Ты, Господь, поддерживающий падающих!»
В зале аустерии цадик и хасиды спали. Не было только рыжего и кантора, сына кантора.
Над двором кружились большие хлопья сажи.
Кантор, сын кантора, смотрел в небо и напевал:
— «Поднялся дым от гнева Его, горячие угли сыпались от Него».
Рыжий бегал по двору.
— Что такое? Что такое? — кричал он. — Конец света? Пожар? Ни с того ни с сего! Горит! Сегодня все как нарочно! Как назло! Вдруг пожар! Где пожар, я должен хотя бы знать!
— На все есть благословение, только на пожар нет, — печалился кантор, сын кантора. — Может, разбудить цадика?
— Нет! — Рыжий схватился за голову. — Нет!
— Почему?
— Он даже ночью не знает покоя. Обделывать дела с ангелами — нелегкий хлеб.
— Надо ему шепнуть, что горит. Раз на пожар нет благословения, пусть скажет какую-нибудь священную фразу.
— Цадик знает, что пожар. Можешь не беспокоиться. Он сейчас торгуется с ангелами. Ангелы хотят столько-то, а цадик дает столько-то. Но я спокоен. Они договорятся. И верующие будут спасены, а безбожники пускай сами спасаются, кто как может.
— Столько-то? Чего? — спросил кантор, сын кантора.
— Блох! — огрызнулся рыжий.
— Я просто спрашиваю, — оправдывался кантор, сын кантора.
— Несчастье, — прошептал рыжий.
Из сеней вышла жена цадика, а за ней мамка с ребенком.
В лунном свете сверкала серебристо-черная шаль у цадикши на голове.
Мамка села у стены дома и достала грудь. Ребенок отвернул головку.
Мать склонилась над младенцем, зачмокала.
Мамка оттолкнула ее локтем:
— Най ся цадыкова нэ мишае.
Рыжий подбежал, заламывая руки:
— Что случилось? Почему сокровище не спит? Почему жена нашего цадика не спит?
— Горит? — Жена цадика подняла брови и опустила веки.
— Немножко.
— Где?
— В городе.
— Далеко отсюда?
— Очень далеко.
Жена цадика зажмурилась:
— Рассказывай сказки кому-нибудь другому.
— Но и не близко, благодарение Богу.
— Пойди разбуди цадика.
— Зачем его будить? Сам проснется. Зачем эта суматоха? Не устраивайте историй. Пока может быть спокойно, пусть будет спокойно.
— Пойди разбуди цадика!
— Цадик устал в дороге, пускай еще поспит.
— Нечего было убегать. Это все из-за тебя!
— Пожар тоже из-за меня? Я поджег?
— Разбуди цадика и едем обратно!
— На чем? Верхом на палочке?
— На повозке.
— На какой повозке? Той повозки уже нет. Пекарь уехал.
— Достань повозку. Для меня. Для ребенка и мамки.
— Откуда я ее достану?
— Из-под земли.
— О! Смотрите! Сокровище сосет! Чтоб он был счастлив!
Жена цадика стремительно повернулась. Нагнулась и пальцем пощекотала у ребенка под подбородком.
— Най ся цадыкова нэ мишае.
— На здоровье! На здоровье! — кричал рыжий.
— Аминь! — вздыхала жена цадика.
Рыжий отступил подальше.
— Нет хуже, когда женщина хочет сама управлять царством. Что мужчина видит в женщине? С начала и до конца: глупость! Что бы Господу Богу посоветоваться со мной? Но Он никого не спрашивает. Он все знает лучше всех. «Нехорошо человеку быть одному». А так — уже хорошо? Будь я один, была бы на мою голову одна забота, а когда у меня, тьфу, чтоб не сглазить, шестеро, мал мала меньше? Себе-то Бог не вырезал жену из ребра. Шутки шутками, но пожар — это пожар. Благодарение Богу, звонят, значит, будят пожарных. А пока из тучи сыплются головешки, как на горе Синай. Небо медное, как в проклятии Бога. Медь отражается в окнах, только в сенях черно, будто в могиле.