— Я едва смог туда добраться. Вся Кривая улица горела, можно сказать, как солома. Весь этот пожар из-за него.
— А Бума ты видел?
— Я едва добрался до Кривой. Видел казака, он скакал на лошади. Это был тот самый казак…
— Я спрашиваю, видел ли ты Бума!
— Горели дома. Деревянные ларьки горели, как бумажные. Русины пьяные, били окна, разбивали фонари.
— Конец света.
— Грабили магазины. Грузили товар на подводы. Тащили мешки на спине.
— И ты все это видел? Сам? Своими глазами?
— Я все видел! Все! Видел Осипа, сына русинского священника из Дулиб. Он знает Шимона. Помогал казаку его искать. В офицерских сапогах, не знаю, откуда он их взял. С австрийским штыком на австрийском армейском ремне. Вел лошадь под уздцы. А казак был тот самый, с пышным чубом. Тот, что утром разъезжал по рынку.
— Пойдем в дом, Гершон.
Гершон кивнул.
— Ты очень устал.
Старый Таг открыл и закрыл за собой калитку.
Они прошли через палисадник перед аустерией. На грядке растоптанная резеда.
Вошли в сени.
— По дулибскому шляху шло войско, беспрерывно, все время, и когда я шел на Кривую, и когда возвращался, верхом, пешие, на пушках, на телегах, на перевернутых вверх дном лодках. Зачем солдатам лодки? Страшная сила! Силища! Пан Таг, мы эту войну проиграли!
— Шимона нашли?
— Не знаю.
— А старого Крамера, переплетчика, ты не видел? Он поехал в город искать Бума. Жена тоже пошла в город. Никто не знает, куда подевались останки.
— Это был тот же самый казак. Тот самый, чубатый, которого утром напугали полосатые шторы. — Гершон сел на нижнюю ступеньку, прислонился к шатким перилам. — Тот самый чубатый казак. Ни с того ни с сего врезáлся на лошади в толпу и махал нагайкой. Люди закрывали головы руками. Кого там только не было: сапожники и скорняки, портные и жестянщики, столяры и торговцы! Вперемешку — бородатые мужчины и бритые, женщины в париках и женщины со своими волосами. А эта, в пенсне? Откуда здесь взялась первая в городе эсперантистка, товарка госпожи баронессы Амалия Дизенгоф? Надо к ней подойти. Она его знает по Объединению. Толпа внезапно оттолкнула его и понесла к виселице.
Эсперантистка как в воду канула. Нет ее ни на той стороне, ни на этой. Посередине виселица. Для Шимона. Когда только они успели? Что это за государство, которое вместе с армией, пушками, с обозом и провиантом везет готовые виселицы? Виселица ждала, люди ждали, но Шимона не было. Толпа стояла, смотрела на виселицу и молчала. С поперечины свисала толстая веревка. Если бы в нашем городе вчера все поумирали, никто б и не узнал, как выглядит виселица. Самые старые и те ее никогда в глаза не видели. Если долго жить, чего только не увидишь. Молчание. Один человек, когда ему грозит опасность, думает, двое, когда им грозит опасность, советуются, а толпа и не думает, и не советуется. У Осипа, сына дулибского священника, тоже чуб. Ой, неспроста наша религия велит состригать волосы надо лбом. Видел кто еврея с чубом? Если не считать Шимона? Он у нас один такой. Где он сейчас? Только уже на обратном пути Гершон встретил сестру Шимона, Песю. Она выбежала из подворотни на Болеховской улице, той, что ведет на дулибский шлях, и схватила его за руку. «Песя, где Шимон?» Песя дергала его за сюртук: «Я тебя люблю! Я тебя люблю! Я тебя люблю!» — «Песя, Шимон убежал?» Песя бросилась от него сломя голову. Приостанавливалась, а когда Гершон к ней приближался, снова пускалась бегом. Чубатый казак объехал рынок, сгоняя в кучу, как стадо овец, начавших было расходиться людей. Кого-то ведут, наставив штыки. Толпа расступилась. Городской раввин в субботней одежде — длинном шелковом халате и собольей шапке. С ним несколько богатых евреев. Владельцы самых больших магазинов на рынке: часовщик Вальдер, бакалейщик Рехтер, владелец мучного склада Зееман, хозяин магазина школьных принадлежностей и канцелярских товаров Ленц. Солдаты отступили на шаг и повернулись кругóм, а офицер в обтягивающем мундире с золотыми эполетами, маленький, с длинной саблей, спросил раввина, кто убил казака. Знает ли раввин, где он прячется. Где Шимон мог спрятаться? В Объединении? У Эрны, младшей сестры Генриетты Мальц, жены адвоката Мальца? Там бы он был в безопасности, если б они не уехали. Вы что, хотите, чтобы из-за одного человека сожгли весь город? — спрашивал офицер. Разве не более справедливо, если один понесет заслуженное наказание, а город до конца войны будет жить спокойно? Богатые евреи вздыхали, толпа молчала, а раввин долго качал головой, потому что не мог выдавить ни слова. Наконец сказал, что еврей не может никого убить. Еврей убивать не может — так же, как птица не может плавать, а рыба летать. Где он возьмет на это время? Даже если бы в кровь еврея затесалась одна капелька убийцы. Он, раввин, знает тут всех. От рождения до смерти. Не успеет еврейский ребенок родиться, как уже на восьмой день ему делают обрезание. Едва ему исполняется тринадцать лет, как на его плечи ложится тяжкое бремя. Теперь он сам отвечает за себя перед Всевышним и должен платить за грехи — на этом свете или на том. Едва исполнится восемнадцать, он уже должен вести невесту под хупу и берет на себя второе тяжкое бремя. С утра до вечера бегает туда-сюда, чтобы что-нибудь заработать и принести домой. И так уже всю жизнь, от рассвета до ночи на ногах, и не знает покоя, пока ему не закроют глаза глиняными черепками и не повезут на кладбище. Дайте в руку такому человеку нож и прикажите убивать! Он и знать не будет, как это делается. А сейчас вы приходите и говорите: еврей убил. Я живу здесь, в этом городе, уже семьдесят лет. И ни разу ни о чем подобном не слышал. Даже если бы казак вправду хотел обидеть девушку, ее брат, если у нее есть брат, не поднял бы руки на насильника. В одной стране посадили в тюрьму еврея за то, что он убил нееврейского ребенка. Вроде бы ему понадобилась кровь, чтобы испечь пресные лепешки, то есть мацу. Такие вот бывают наговоры. Кровь по еврейскому закону — нечистая, ее нельзя брать в рот, как и мясо свиньи или любого другого запретного животного. Когда еврейская женщина готовит мясо к субботе, она сначала два часа вымачивает его в воде, чтобы в нем не осталось ни капли крови. Тогда много невинной еврейской крови пролилось. Но Бог нам помог, и даже самым зловредным судьям ничего не осталось, кроме как освободить безвинного человека. На целом свете началось ликование. Радовались евреи и неевреи. Ибо нет такого человека, которого бы ни порадовала справедливость. Воловьей шкуры не хватит, чтобы записать все наши несчастья. Но правда всегда выходит наружу. На чем держится мир? На правде, справедливом суде и покое. И только потому, что чужие не знают наших заповедей и запретов, нас очерняют, обвиняют в дурных поступках, которые сами же придумывают. Один из наших мудрецов сказал: если чужой причинил тебе зло, нельзя на него гневаться, потому что он всего лишь посланец Бога, и надо за него молиться. А другой наш мудрец сказал, что еврей должен молиться за своих врагов, потому что они — его душа из прошлого воплощения. Наши пророки, души их в раю, у подножья Престола, спасали от напастей и гибели как евреев, так и чужих. Пророку Ионе было слово Господне о том, что великий город Ниневия через сорок дней будет разрушен, как безбожный город Содом, ибо грехи: убийство, обман, измена — везде одинаковы; и так же везде одинаковы добродетели, благие дела, справедливость, верность, щедрость подающих. И пророк Иона обежал город Ниневию за один день, на что обычному человеку потребовалось бы три дня, громким голосом призывая жителей к покаянию. Когда это услышал царь Ниневии, он снял корону и золотое облачение и оделся в рубище, сошел со своего престола и сел на пепле. Хотя вовсе не был евреем. А весь секрет в том, что царем этим был египетский фараон еще со времен перехода евреев через Красное море. Бог подарил ему долгую жизнь, чтобы он мог рассказывать о чудесах новым поколениям. И царь объявил пост и отделил мужчин от женщин, а матерей от детей. Поднялся великий плач. Посмотри на этих малых детей, кричали люди Богу, они невинны, почему они должны страдать за грехи, которых не совершали? Возрадовался пророк Иона, что чужой народ кается. Хотя в глубине души удивился, почему Бог оказал милосердие чужому народу. Тогда над его головой вырос лист, большой как шатер. Но недолгой была радость пророка Ионы. Ночью червь съел лист, и Иона очень огорчился, что ему негде будет укрыться от зноя. «Ты сожалеешь о листе, — сказал Ионе Всевышний, — а что такое лист? Мне ли не пожалеть тысячи мужчин, и женщин, и малых невинных детей?» Господин офицер, вы наверняка сами знаете, незачем мне вам это говорить, вы человек ученый, но я вам напомню, что все еврейство опирается, как на одну ногу, на правило: не делай ближнему того, чего не желаешь себе.[48] Вот и вся наша мудрость, которой может научиться каждый, стоя на одной ноге. В нашей истории враги постоянно вершили над нами неправедный суд, обвиняя нас в обмане, лжи, клевете, издевательствах, ненависти. Враги окружают нас, как волки беззащитную овечку. А что у этой беззащитной овечки есть для защиты? Чистое сердце. И сейчас, когда я стою перед смертным деревом, у меня нет ничего, кроме чистого сердца. Кто же должен погибнуть на этом страшном дереве? Никто не знает. Кто-то. А как кто-то может погибнуть? Как кто-то может быть винов