— А где сестра Шимона? — спросил старый Таг.
— Не знаю.
— Бедная душа. Будет теперь бродить по лесу.
— Солдаты ее схватят. Умрет с голоду.
— А Шимон?
— Если его не поймали…
Во дворе было тихо. Жены хасидов примостились под стеной дома. Как птицы перед дождем.
Только высокая в бархатном платье, затканном золотыми звездочками, в кружевной шали на плечах ходила по двору и, укачивая ребенка, тихо напевала:
Вырастешь, евреем станешь, А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, Миндалем-изюмом будешь торговать, А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, Лавку с молоком и медом будешь держать, А-а-а…Песня оборвалась.
Из аустерии вывалились хасиды. Все разом, как шмелиный рой. Хороводом, держась друг за друга. В незастегнутых лапсердаках с развевающимися полами, круглых шляпах и белых чулках. Спереди болтаются шерстяные нитки.[55] Глаза полузакрыты — еще толком не проснулись; темные губы готовы кричать, петь или молиться.
Цадика вели под руки двое: самый высокий, ростом с фонарный столб, с лицом белым, как кусок полотна с дырками на месте глаз и рта, и самый красивый, с золотыми завитками пейсов.
Рыжий хлопнул в ладоши. Подбежал к порогу сеней и стал пятиться, размахивая руками, расстилая невидимый половик у цадика под ногами, едва касающимися земли.
Цадик — голова опущена, лицо утопает в окладистой, во всю грудь, бороде — не открывал глаз.
— Тихонько! Тихонько! — кричал рыжий. — Что за спешка! Зачем его разбудили? Надо быть железным, чтобы все это выдержать. Вы только посмотрите: он чуть живой! Кто его разбудил?
— Какая разница? Я его разбудил, он его разбудил, все его разбудили, — сказал самый высокий, с лицом белым, как кусок полотна с дырками на месте рта и глаз.
— А зачем? — спросил рыжий.
— Это уже не вопрос. Горит, как-никак!
— Ну так что?