Признания, диалоги и некоторые сны, предшествующие описанным событиям, но также могущие быть их предпосылками, пусть не всегда ясными и однозначными. Основная часть повествования происходит между началом и концом 1972 года. Однако описываются также более давние эпизоды, имевшие место в Ла-Плате, в предвоенном Париже, в Рохасе и Капитан-Ольмосе (последние два — города в провинции Буэнос-Айрес)
Я опубликовал роман против своей воли. События (не в издательском смысле, а другие, более сложные) подтвердили мои инстинктивные опасения. Многие годы мне пришлось страдать от порчи. Годы мучений. Какие силы воздействовали на меня, я вам не могу объяснить точно, но исходили они, несомненно, с территории, где правят Слепые, и в течение десяти лет они превращали мое существование в ад, которому я, связанный по рукам и ногам, был подвластен, — каждый день, просыпаясь, я оказывался в плену кошмара навыворот, он не оставлял меня и мучил, хотя я сохранял ясность сознания человека, который вполне проснулся и с отчаянием понимает, что не в силах этого избежать. И в довершение вынужденного хранить свои мучения втайне. Не случайно мадам Норман, как только прочла перевод романа, ужаснувшись, написала мне: «Que vous avez touché un sujet dangereux! J'espère, pour vous, que vous n'y toucherez jamais!»[5]
Как глуп я был, как слаб!
В мае 1961 года пришел ко мне Хакобо Мучник, чтобы у меня вырвать (этот глагол отнюдь не слишком силен) договор на издание рукописи. Я цеплялся за страницы, написанные большей частью со страхом, словно некий инстинкт предупреждал меня об опасности, которая грозила мне при их опубликовании. Больше того — и вам это известно — я несчетное число раз решал, что должен уничтожить «Сообщение о Слепых», как, бывало, сжигал фрагменты и даже целые книги, его предвещавшие. Почему? Сам не знаю. Я всегда верил — и публично на это ссылался — в некую склонность к самоуничтожению, ту самую, что побудила меня сжечь большую часть написанного в течение моей жизни. Я имею в виду художественную литературу. Я опубликовал всего два романа, из них только «Туннель» был отдан в печать без колебаний — в то время я был еще достаточно наивен, либо инстинкт самосохранения был еще недостаточно силен, либо, наконец, потому, что в этой книге я не проникал вглубь запретного континента: его лишь едва предвещал загадочный герой (загадочный для меня, хочу я сказать), почти неощутимо, как человек, произнесший в кафе какие-то слова, возможно, величайшего значения, но заглушенные шумом или потерявшиеся среди других, как будто более важных.
Как бы то ни было, в тот день я ему рукопись не отдал. День, который я помню очень хорошо, а почему, я объясню, когда расскажу о своем дне рождения. Мучнику не удалось унести мое произведение, но он унес мое обещание, данное в присутствии друзей-свидетелей, передать рукопись через месяц, когда я переработаю некоторые страницы. Таким образом, я обеспечил себе передышку, небольшую отсрочку — по крайней мере, рукопись не сразу угодит в издательскую машину.
Мучник мне позвонил 24 июня и напомнил про обещание. Отказываться было неловко, а может быть, это мой разум восстал против инстинкта, сочтя его опасения абсурдными. И, поддавшись дружескому давлению как предлогу оправдаться перед самим собой, — словно я говорил: «Вы видите (кто видит?), что я не вполне за себя отвечаю», — я сказал, что сегодня же приду и отдам ему рукопись. Тут М. поспешно спросила, не забыл ли я, что у меня нынче день рождения и что, как обычно, к нам собираются прийти несколько друзей. День рождения! Только этого не хватало, чтобы предупредить меня о беде! Однако я не обмолвился ни словом. А дело в том, что, когда я родился, моя мать была больна, и меня записали лишь 3 июля, как будто колебались. Я так никогда и не узнал точно, родился ли 23 или 24 июня. Правда, однажды, когда я слишком уж приставал, мать мне призналась, что произошло это в сумерки и что тогда жгли костры на праздник Иванова дня.
— Значит, нечего сомневаться — это было 24 июня, в Иванов день, — сказал я.
Мама покачала головой:
— Знаешь, в некоторых местностях зажигают костры и накануне.
Эта неопределенность всегда меня мучила, из-за нее мне невозможно было составить точный гороскоп. И я много раз спрашивал маму, подозревая, что она от меня что-то скрывает. Как может быть, чтобы мать не помнила день рождения своего сына?
Я испытующе смотрел ей в глаза, но она всегда отвечала мне так же уклончиво.
Через несколько лет после ее смерти я, читая какую-то книгу по оккультизму, узнал, что 24 июня несчастливый день, один из дней в году, когда собираются на шабаш ведьмы. Сознательно или бессознательно мать пыталась отвергнуть эту дату, однако не могла отрицать, что дело было в сумерки, в самую зловещую пору.