— Говоришь, богач? — удивленно, но строго переспрашивает Карлучо.
— Да.
— О каком богаче ты говоришь, дурья башка? Я же тебе объяснил, что богачей больше не будет.
— Но почему не будет, Карлучо?
— Потому что денег не будет.
— А если у него они уже были раньше?
Карлучо, улыбаясь, отрицательно машет пальцем.
— Если они у него и есть, пусть не надеется, толку от них никакого. Зачем деньги, если все, что тебе нужно, берешь в том бараке. Деньги — это клочок бумаги. Да еще грязный, на нем полно микробов. Ты знаешь, что такое микробы?
Начо утвердительно кивает.
— Вот и хорошо. С деньгами покончено. Пусть дурак хранит их, если хочет. Никто ему не запрещает. Только они ему нигде уже не пригодятся.
— А если кто-то захочет взять в том бараке больше башмаков?
— Как это — больше башмаков? Не понимаю. Надо мне пару башмаков — иду в тот барак, и все в порядке.
— А вдруг кто-то захочет иметь три или четыре пары?
От изумления Карлучо перестает потягивать мате.
— Три или четыре пары, говоришь?
— Да, три или четыре пары башмаков.
Карлучо радостно смеется.
— Зачем же ему три или четыре пары, коли у нас всего две ноги?
А ведь верно. Начо это не пришло в голову.
— А если кто-нибудь придет и ограбит тот барак?
— Ограбит? Зачем? Он что, спятил? Если ему что-то нужно, он попросит, и ему дадут.
— Значит, тогда не будет полиции?
Карлучо с серьезным видом утвердительно кивает.
— Да, полиции не будет. Полиция — это хуже всего. Говорю по опыту.
— По опыту? Какому опыту?
Карлучо сгорбился и тихо, будто не желая об этом распространяться, будто прошлые эти дела он позабыл, повторяет:
— По опыту, и все тут, — и тем прекращает расспросы.
— А если кто-то не захочет работать?
— Пусть не работает, если не хочет. Посмотрим, что он запоет, когда проголодается.
— А если правительство не захочет?
— Правительство? Зачем оно нам, правительство? Когда я был мальчишкой и мы оказались на улице, с голоду помирали, мой старик выбился из нужды, потому что дон Панчо Сьерра взял его на бойню. Когда же я пошел батрачить, правительство тоже не понадобилось. И когда в цирке работал. И когда поступил на мясохладобойню Бериссо, единственно на что пригодилось правительство, это в забастовку наслать полицию и пытать нас.
— Пытать? Что это такое, Карлучо?
— Неважно, малыш, — нехотя ответил Карлучо, с грустью глядя на него. — Я это сказал нечаянно. Детям такое знать ни к чему. Вдобавок, сам знаешь, я человек необразованный.
Карлучо умолк, и Начо понял, что про анархизм он больше не заговорит. Тут пришел покупатель, взял сигареты и спички. Потом Карлучо уселся на свой стульчик и принялся молча посасывать мате. Начо смотрел на облако, размышлял.
— Ты видел, Карлучо? На пустыре Чиклана поставили цирк.
— Чиклана?
Да, сегодня там раздавали бесплатные билеты. Сходим с тобой?
— Не знаю, Начо. Сказать тебе честно, нынешний цирк гроша ломаного не стоит. Время большого цирка кончилось… — Держа мате в руке, он задумался, нахлынула тоска. — Много лет назад… — И, возвратясь к действительности, прибавил: — Наверно, плохонький, маленький цирк.
— Но когда ты был мальчиком, тоже были маленькие цирки. Ты сам разве не рассказывал мне про тот цирк?
— Да, конечно, — добродушно улыбнулся Карлучо. — Цирк Фернандеса… Но настоящих больших цирков, как в мое время, теперь нет. Пришел им конец… Их убил кинематограф.
— Кинематограф? Что это такое?
— Теперь называют просто «кино». Оно-то и убило цирк.
— Но почему, Карлучо?
— Э, ребенку это объяснить слишком сложно. Но поверь моему слову, пришел кинематограф — и все кончилось.
Он заваривает мате и возвращается к своим мыслям. На лице его появляется легкая усмешка с оттенком грусти.
— В восемнадцатом году появился Тони Лобанди… Он занял всю площадь Эспанья.
— Нет, лучше ты расскажи про цирк Фернандеса.
Карлучо сильно потянул мате, словно это усилие помогало ему думать.
— Начать с саранчи?.. Ну ладно… Отец обрабатывал небольшой участочек дона Панчо Сьерры. Дон Панчо был хороший человек. Он не только лечил бедняков, но еще и лекарства давал. Борода у него была седая, длинная — вот досюда. Вроде волшебника он был. Когда рождались дети, мать несла их еще до крещения к нему, и он ей говорил — мол, вот этот будет жить, а этот не будет. Было нас, детей, тринадцать, я тебе уже говорил. Так вот, дон Панчо ей напророчил, что трое не выживут, — Норма, Хуана и Фортуната.
— И они умерли? — с изумлением спросил Начо.