— Я не знаю, Иуда никогда меня не интересовал.
— Вы ошибаетесь, из двенадцати он единственный, кто действительно интересен, за исключением партнера Иисуса, язычника Иоанна с его ангельской мордой… И возлюбленного, — уточнил он, встретив удивленный взгляд Леа. — Поскольку, — раз уж вы об этом не знаете, — все они занимались мужеложеством, как сумасшедшие.
— Это вы — сумасшедший…
— …и гомосексуалист.
— …если тетушки услышат, как вы богохульствуете, они откажут вам от дома.
— Тогда я умолкаю. Обожаю компанию старых дев. Из всего женского племени одни только они заслуживают внимания. Кроме вас, конечно, и моей прекрасной подружки Сары Мюльштейн. Кстати, у вас нет от нее известий? Вот уже несколько недель я ничего о ней не слышал.
Так вот к чему он клонил… Леа вздрогнула и почувствовала отвратительный привкус во рту. Ее ответ прозвучал сухо и резко:
— Я тоже.
— Вы замерзли! Я веду себя по-скотски, удерживая вас в этой ледяной прихожей. Идите погрейтесь рядом с вашей очаровательной сестрой. Вы знакомы с ее будущим супругом? Человек высокой культуры, у него большое будущее. В наше время подобный союз — один из наиболее выгодных. Ваш дядя, доминиканец, благословил этот брак?
Неясная тревога охватила Леа.
— Душа моя, вы вся дрожите… Вы побледнели… Это я виноват, у вас, наверное, жар.
Рафаэль заботливо взял ее за запястье.
— Не трогайте меня, я чувствую себя хорошо, — вскрикнула она, с силой вырывая руку из руки словоохотливого гостя.
— До завтра, милый друг, я позвоню вам утром. А теперь можете отдыхать, вам это необходимо, а то нервы могут сыграть с вами плохую шутку.
3
На следующее утро Леа пораньше, чтобы ее не застал звонок Рафаэля Маля, вышла из дома на Университетской улице.
Она провела ужасную ночь, беспрерывно вспоминая слова Рафаэля, в которых, как ей казалось, таилась угроза ее друзьям и семье. Решительно, она должна предупредить Сару Мюльштейн и дядю Адриана Дельмаса. Не зная, где они, боясь совершить оплошность, она чувствовала, как ее охватывает отчаяние. Кто может знать, где прячутся Сара и доминиканец? Франсуа! Конечно же, Франсуа Тавернье.
В день похорон отца он заставил ее наизусть заучить адрес, где в случае крайней необходимости она могла бы найти его или оставить записку. Тогда она подумала, что никогда не станет искать его в Париже, и постаралась забыть его слова. Как же он сказал?.. Возле площади Этуаль. Авеню… авеню… черт, название улицы вертелось на языке. Какой-то генерал времен Империи или маршал. Ош, Марсо, Клебер… Точно, Клебер! Авеню Клебер. Авеню Клебер, 32. Она поспешила записать этот адрес, опасаясь, что вновь его забудет, и, засыпая, подумала: завтра надо сжечь бумажку.
Стояла солнечная, но холодная погода. В роскошном норковом манто и такой же шапочке, которые одолжила ей Франсуаза, и немного великоватых ей меховых сапожках Леа торопливо шагала в направлении перекрестка Севр-Баби-лон.
Редкие прохожие, в основном одетые бедно, оборачивались на эту элегантную даму, которая, казалось, радуется даже холоду. Вся во власти удовольствия от прикосновения к лицу мягкого и шелковистого меха, Леа не замечала враждебных и презрительных взглядов. Перед книжным магазином «Галлимар» она замедлила шаг. Молодой брюнет, любитель романов Марселя Эйме, поправлял книги на витрине. Их взгляды встретились, он улыбнулся, указав на книгу, которую держал в руке: ее автором был Рафаэль Маль. «Жид» — прочитала Леа на обложке. Эта «встреча» усилила ее тревогу. Она ускорила шаг. Проходя мимо дома Камиллы и Лорана, покинутого в панике июня 1940 года, она лишь безразлично взглянула в его сторону.
На фасаде отеля «Лютеция» развевались нацистские флаги и вымпелы — мрачное украшение, оскорбительное для этого прекрасного утра. Стоя на ступеньках лестницы, несколько мужчин что-то обсуждали, обступив двух немецких офицеров. Среди них… Нет, такого просто не могло быть! Для очистки совести Леа все же перешла улицу и, проходя мимо этой группы, замедлила шаг. Она не ошиблась. Конечно же, это Франсуа Тавернье. По-видимому, он с немцами накоротке. Леа охватило отчаяние; ноги ее стали ватными. Из глаз брызнули слезы, и она никак не могла их остановить. Высшая степень унижения — плакать перед этим негодяем и его зловещими спутниками!