Иначе как загадочным это исчезновение назвать было нельзя. Его просто невозможно было объяснить — кроме Исимори, поклонников у Кёко не было, проблем на службе и дома не возникало. Она не оставила даже записки. Случилось все это пять лет назад, девятнадцатого февраля. В тот день выпал такой редкий в Токио снег...
Однажды, летним вечером, спустя полгода после исчезновения Кёко, ее отец — Тамэитиро — пригласил Исимори к себе домой.
Потягивая пиво, Тамэитиро как бы между прочим сообщил Исимори, что уходит из ’’сил самообороны” и возвращается на родину — в Нагою.
Исимори был удивлен неожиданной отставкой Тамэитиро — тому еще оставалось более пяти лет до предельного возраста, однако Тамэитиро предпочел не упоминать о причинах.
Они молча пили пиво, закусывая стручками бобов, и, когда Исимори уже собрался уходить, Тамэитиро вдруг сказал, низко склонив голову: ”3а дочь меня простите и забудьте о ней!”
В самой глубине глаз Тамэитиро — этого человека с суровым лицом верного долгу самурая — Исимори поймал затаенную боль. После исчезновения единственной дочери он сильно сдал, лицо его прорезали глубокие морщины, выдававшие страдания и усталость.
”Не связана ли преждевременная отставка с исчезновением Кёко?” — осенило Исимори, и он решился спросить об этом.
— Нет! — отрицательно качнул головой Тамэитиро и задумался. — Просто мы хотим спокойно провести остаток дней на родине. Кёко мы не будем больше разыскивать. В конце концов, ей уже двадцать три года. Она не в том возрасте, когда по своей воле делают глупости...
Из этих последних слов, вырвавшихся у старого служаки, Исимори заключил, что ему стало известно что-то о дочери. Исимори почувствовал это скорее интуитивно, никаких оснований для уверенности у него не было, но он не осмелился выпытывать дальше — его остановило выражение лица Тамэи- тиро, говорившее, что больше он не произнесет ни слова.
Вскоре супруги Эми уехали к себе в Нагою. Люди аккуратные, они не забывали присылать традиционные открытки, в которых выражали сожаление по поводу наступления летней жары или поздравляли с Новым годом, но — ни строчки о дочери...
Они писали лишь, что благодаря протекции старого приятеля Тамэитиро удалось устроиться на работу в небольшую транспортную контору или что в свободное время он занимается сочинением хайку[2].
Постепенно Исимори потерял надежду разыскать Кёко, но боль, причиненная ее необъяснимым исчезновением, не затихла со временем, а, напротив, становилась все острее и острее.
Жизнь стремительно рушилась, теряла свой смысл — он сознавал это.
Из-за скандала в баре на Гиндзе, где он поколотил управляющего ”Тоёва сангё” — фирмы, производящей оружие, — Исимори пришлось распрощаться с ”Ицуи сёдзи”. Возможно, это был своего рода психологический взрыв, протест против жизненных невзгод...
В тот вечер управляющий фирмы ’Тоёва сангё”— клиента ”Ицуи сёдзи” - пригласил Исимори в бар. Когда он, обнимая одной рукой девушку из бара, поднял другой стакан с брэнда и с пафосом провозгласил: ”0 вино, подобное крови! Ты — источник моей жизненной энергии!” — Исимори, сам того не ожидая, швырнул ему в лицо свой стакан с виски. Вид управляющего — разбитые вдребезги очки, окровавленное лицо - привел его в исступление: Исимори набросился на него, стал хлестать по лицу, сам не понимая, откуда взялась у него эта звериная ненависть.
Стараниями руководства компании дело удалось замять и избежать судебного разбирательства, но прошение Исимори об отставке было тут же подписано.
После ухода из ”Ицуи сёдзи” Исимори сменил много занятий. Кем он только не был: продавал видеомагнитофоны, служил в коммерческом отделе кожевенной компании... Именно тогда его и заметил Коитиро Арига - владелец небольшой отраслевой газеты ”В мире обуви”. Он и пригласил Исимори на совершенно новое для него место корреспондента.
Арига был человеком со странностями. Он не желал ограничиваться одними хвалебными статьями и время от времени подпускал яду, публикуя саркастические заметки, вызывавшие в деловых кругах замешательство. Особенно любопытной для читателей была рубрика ’’Небесный барабан”, * которую Арига вел под псевдонимом Карл Смит. Имя он позаимствовал у Карла Маркса, а фамилию — у Адама Смита, причем по содержанию его статей трудно было разобраться, к кому он ближе — к правым или левым.