Но нет, здесь Август не добился успеха.
Однако тут оказались два лоцмана, которые проявили куда больше понимания, тоже два старых морских волка. Август завёл с ними разговор, и каждый из них взял по одной акции, причём каждый за полную стоимость, а предварительный взнос — десять процентов. Вот и это дело улажено!
Да, для Августа поездка на пристань себя оправдала.
XXI
Они настелили чердачные перекрытия, положили кровельное железо, и наконец-то перед ними стояло готовое здание, воздвигнутое с помощью угломеров и отвесов. Монумент в честь преодолённых трудностей.
А на дворе был май, светлые ночи и солнечные дни, зелёная трава и жёлтые одуванчики, молодая листва и птичий гомон, подножный корм для всей, недокормленной за зиму скотины.
Впрочем, в Поллене скотины почти не осталось. Правда, в лавке у Поулине до сих пор были развешаны по стенам всевозможные коровьи колокольчики, те, что она продавала полленцам, когда те ещё держали скот. А теперь лишь у старосты Йоакима осталось несколько коров, да в Новом Дворе, у Осии и Ездры, было целое стадо, но в самом Поллене — хоть шаром покати. Странно это выглядело и мрачно: на пастбище зелёная трава, а никто эту траву не ест. Везде, до самого Нижнего Поллена, где прежде весело звенели колокольчики, теперь не было слышно ни звука. Даже птицы и те больше не пели, потому что птицы всегда летали вслед за стадом и перекликались с колокольчиками, теперь же они улетели в другие края.
Для Эдеварта, который слоняется по воскресеньям без дела, это великая потеря. Он то посидит возле пяти осин, то опять начинает ходить. Тишина действует на него словно затычка в ухе, ему всё кажется, будто он что-то позабыл или будто время остановилось. Так странно, так пусто, забытая Богом местность.
Эдеварт, высокий и крепкий, из себя красивый и спокойный от полного равнодушия. Порой он мотает головой, будто задал самому себе какой-то вопрос и отрицательно на него ответил. В голове у него роится тысяча мыслей, но он не в силах понять их. Так он и ходит с каким-то душевным изъяном, и каждый вечер ложится в постель, и каждое утро встаёт с тем же изъяном, не пытаясь от него избавиться — настолько он отупел. Да что ж такого особенного с ним приключилось? Он подавлен, больше, собственно, по нему ничего не видно. Может, другой на его месте не изменился бы? Даже если все его жизненные устои зашатались, что с того? Он мог продолжать ту же жизнь, ведь живут же другие, те, что когда-то уехали из этой страны. Эка невидаль! И что ж тут такого, если человек лишился родины?
Итак, в голове у него роится тысяча мыслей, у него болит душа, но он ничего не может себе объяснить. Другие, те в полном ладу с самими собой, Август, к примеру, не может жить без какого-нибудь дела, у него есть тяга к жизни. Но он, Эдеварт, ничем не занят, нет для него такого дела, которое должно получиться, ему вообще на всё наплевать. Он вполне может сесть на холмик да так и сидеть безо всякого. Это ему по душе. Ему и вообще всё по душе, и хорошая погода и плохая, ему по душе тяжкая работа и праздность тоже, так же терпимо относится он и к людям, всё равно как к обеду, или к песне, или к прогулке в лес, терпимо — это значит равнодушно. Порой он улыбается — когда у него возникнет новая идея. Это он угадывает по собственному пульсу. Пульс бьётся. Он глядит на свои ногти, они стали такие длинные. Так что ж ему мешает жить? Разве он меняется в лице от какого-нибудь вопроса, или подарка, или новости? Вот как в тот раз, когда он вскрыл конверт, а там лежала двадцатидолларовая бумажка. Вот тогда он высоко поднял брови и прошептал что-то.
Возможно, он несколько раз шептал эти слова по ночам, а утром поднимался, и был такой же вялый, и ни о чём не тревожился, и даже не ответил на письмо, и даже не плюнул на себя самого.
Август с искренним и неизбывным интересом глядел на всё, что происходит в мире, для Эдеварта же гибель и процветание, смерть и жизнь были одинаково безразличны, ничто больше не имело смысла, и будьте здоровы.
Однажды он покинул страну и не вынес разлуки, не мог так же легко, как другие, относиться к резкому повороту судьбы. А воротясь в Поллен после своего пребывания за границей, он и здесь почувствовал себя таким же чужим.
Теперь у него наверняка родилась новая идея, потому что он улыбнулся, ещё раз глупо улыбнулся и прижал руку к сердцу. Бьётся, да-да, оно бьётся. Внутри, там, где сердце, тепло, от этого и рука становится тёплой, сердце — оно ведь не бывает холодное. Он вспоминает, как обходилось с ним это сердце давным-давно, в заброшенном местечке, которое зовётся Доппен. Это был такой зелёный залив, а на берегу маленькие домишки, и двое детей, и молодая женщина по имени Лувисе Магрете. Вспомнив это, он говорит: «Нет, нет» — и словно от боли качает головой. Он снова посылает туда свою любовь, он до сих пор не в состоянии до конца выбросить из головы это чудо, такое редкостное, проникающее до глубины души, где воедино смешались слёзы, и блаженство, и буйная сладость. Давным-давно это было, ах как давно! А сердце его бьётся до сих пор, оно тёплое, но любит оно только воспоминания.
И ладно. Если вдуматься, это была вполне обычная история, он и не считал её чем-то особенным, молча носил её в себе, ложился по вечерам, вставал на рассвете, а душевный изъян так и оставался при нём. В том, что с ним произошло, не было ничего особо примечательного.
Посидев долгое время и вроде как отдохнув, Эдеварт, всё такой же усталый, встал с места и отправился домой. Он наловчился избегать встреч с людьми, которые ходили в церковь послушать проповедь нового священника.
Вообще-то не играет особой роли, встретил он толпу прихожан или не встретил, но зато, избегая встреч, он избавляет себя от необходимости открывать рот для приветствия. Ему, пожалуй, следует пойти домой и пообедать, отчего же не пойти, но уж после обеда он засядет у себя в комнате и не будет заниматься решительно ничем. Вообще-то Август прав, когда говорит ему, что он умер, ну и что с того? А если Август очень даже живой что с того? Ни живому, ни мёртвому не принадлежит последнее слово...
За обеденным столом собрались все четверо. Йоаким побывал в Новом Дворе, Поулине — в церкви, каждый из них занят своими мыслями. Поулине прихватила с собой телеграмму от Августа, где речь идёт о станках дли фабрики, и как можно скорей, длинную, важную телеграмму насчёт габаритов и лошадиных сил, а к тому же — насчёт ещё одной, очень нужной машины, которая будет перерабатывать отходы производства в жир, рыбий жир. Август своими глазами видел такие машины на Нью-Фаундленде и поставил себе целью внедрять их всюду, где только можно, он возлагает на них большие надежды. Лишь бы машиностроительный завод понял смысл его телеграммы. Но вот ты, Поулине, ты ж её читала и всё поняла? Да, отвечает Поулине. Но между прочим, она так и не отправила телеграмму. Вернувшись домой, она сожгла её в печке.
Эдеварт сидит за столом молча.
— Ты где был? — спрашивает у него Поулине.
— Нигде, — отвечает он, — немножко погулял по выгону.
— Трава там, наверно, поднялась высоко-высоко.
— Да, но вот скотины там нет и колокольчиков тоже.
— Стыдобушка-то какая! Скотины, говоришь, нет?
— А стоит ли вообще держать скотину? — спрашивает Август.
Поулине, с внезапной яростью:
— Да уж лучше держать скотину, чем гноить траву!
— Всё равно не стоит, — утверждает Август, — вообще ничего не стоит, кроме заводов и фабрик.
— Было время, — говорит Поулине, — когда в Поллене слыхом не слыхали про голод. У нас все держали по нескольку коров, овец я уж и не считаю, а у некоторых, как, скажем, Каролус и Ане Мария, у тех и вовсе было четыре коровы. Но таких убогих семей, чтоб ни одной, — таких не было. Ну или, скажем, не корову, а четыре дойные козы. Было время, когда мы в Поллене не знали голода, а теперь...