Только он знает, старая бестия, что нет больше в сонме человека, который смог бы так сделать, как я, вот и надувает людей: сам господь, мол, показал мне Веселиила, как слугу своего! Хе-хе! Я и ему сказал это. Думаешь, нет? О, мне некого бояться! Так и сказал: «Мог бы ты хоть сюда не соваться со своим богом». А он рассмеялся да и шепчет: «Нельзя, братец, иначе, так надо» — и продолжает в том же духе… О, он, шельма, знает, что и где говорить. Умеет держать народ в руках. Гляди, сколько перебил за то, что поклонялись богу-тельцу, а меня и пальцем не тронул, хотя, по правде-то говоря, кого следовало бы первым покарать? Если не меня, так Аарона: Аарон приказывал, я делал, а глупые людишки лбами оземь били, только всей и вины! А Моисей, вишь, ни брата не тронул, ни меня. А почему? Потому что умен. Потому что знает: случись что со мною, кто будет делать для него всякую всячину? И херувимов этих шепелявых, и чаши, и светильники, и стойки, и ковчег, и всякие другие затеи?
Авирон слушал и не знал — наяву все это или в кошмаре, в тяжком, гнетущем кошмаре… Святыня бога оплевывалась грязными словами ремесленника, он поносил самое имя вседержителя! До этого не доходил ни брат Датан, ни сам безбожный Корей и никто, никто на земле…
И бог это слышит? И молчит? И смолчит? И простит? И забудет? И не сожжет живьем?.. Да где же тогда все слова Моисея, где сила и гнев господни? Где тогда правда?
И Авирон стоял в уголке с дико расширенными глазами, словно его стукнули по голове, и жаль было смотреть на него… В шатре стало тихо, Веселиил почему-то умолк и, очень занятый, только порой ехидно кривился. Вдруг он громко расхохотался и крикнул:
— А ну, кара моя небесная, поди сюда!
Авирон не двинулся с места.
— Да иди, калека, когда тебя мастер зовет! — нахмурился было Веселиил, но тут же снова рассмеялся.
Авирон, шагнув как деревянный, приблизился.
— Полюбуйся на рожицу этого херувимчика! — И мастер показал рукой на свою работу.
Авирон посмотрел и… отскочил, чуть не вскрикнув.
На него смотрело нечто столь страшное, столь чудовищное, что он заслонился руками… Перекошенный рот, острый подбородок, кривой, крючковатый нос, долбленые дырки вместо глаз, угловатая голова, и на всем печать чего-то такого отвратительного, развратного, такой скверны, что хотелось бежать на свежий воздух…
— Что это? Что это?.. — едва слышно, весь дрожа, спросил Авирон.
— А ты что, не видишь? Херувим для Моисея. Святыня израильская, которую он так хотел лизать… — И Веселиил смеялся, и смеялось отвратительное чудище с перекошенным ртом, и смех у них был одинаковый.
— И это… И это так и будет?..
— А как же еще? — И Веселиил хохотал еще сильнее, и с ним вместе хохотал херувим, а из его разорванного рта словно исходило зловоние.
— Вот мы поставим это божество тут, в уголке, — продолжал Веселиил, оттаскивая статую в сторону, — пусть придет Моисей и посмотрит.
Хотел — получай! Я сделал доброго бога, и недурно сделал, а он — жечь? Нет уж! Садитесь сами за работу и лепите, а я вам не дурак, сегодня один брат брякнет — делай так, а завтра другой брат — делай иначе, и я должен всякого пустозвона слушать? Нет, благодарю покорно! Я уже не маленький, у меня внуки бегают.
И как раз в эту минуту вошел Моисей.
— Ну, как тут у тебя, старый ворчун? А там пошла работа… вовсю! — И Моисей рассмеялся.
Но что-то в этом смехе резануло Авирона по сердцу. Он впервые слышал, как хохочет великий пророк, и лучше бы ему никогда этого не слышать! Это был смех победителя. Моисей одолел Израиля и снова, теперь уже надолго, стал его господином.
— А что это ты тут натворил?.. — спросил Моисей, остановясь перед прислоненным к стене херувимом.
И Авирон ждал, что нахмурятся брови великого пророка, что молния сверкнет из его глаз и поразит святотатца, что явится наконец правда господня… Но ничего не случилось… Вместо того, чтобы разгневаться, Моисей разразился смехом и хохотал, упершись в бока, так, что колыхался всем своим дородным телом.
А Веселиил ловким движением подхватил ангела, поставил перед собою и стал водить пальцами по его лицу. И казалось, он играл, делая бесчисленное множество ненужных движений: то комично вывертывал палец, то врезался в глину твердым, как железо, ногтем, то быстро-быстро тер одно место и все не переставал приговаривать разные глупости. Откинув голову и прищурясь, он всматривался в свою работу и наконец резким движением совсем отстранился, отошел от нее и крикнул:
— А ну, погляди теперь, глупец!
Авирон посмотрел и не мог сообразить, что это: в самом деле сила господня или колдовство?
На него скорбно смотрело божественное лицо. Из глаз, казалось, вот-вот польются слезы, а губы, живые, только чуть побледневшие, тихо шептали молитву…
И это было так прекрасно, так дивно, что хотелось пасть на колени и разрыдаться. Авирон и разрыдался… от всего того, что было, было в душе и не могло исчезнуть под печальным взглядом ангела. Оскорбление бога и смех над ним — это уже слишком много для чистой души одного из тех, кому не дано умение властвовать… И Авирон, закрыв полою одежды лицо, плакал…
— Что с тобой, дитя мое? — раздался над ним знакомый, божественно мягкий голос. В нем снова слышались те нотки, которые в другое время могли бы довести юношу до экстаза, снова на голову его легла мягкая старческая рука, но теперь Авирон оценил все это иначе. Ласка Моисея была официальной лаской: этот старый человек знал, что следует иногда пожалеть ближнего, сделать вид, что его боль отчасти и твоя тоже; этот старый человек знал, каким способом складывать губы, чтобы исходил из них тихий жалостливый голос с теми чарующими нотками, которые равно любят все тысячи плачущих… И Авирон ничего не ответил и заплакал еще горше…
…Без памяти вышел Авирон из сонма и, не глядя, все шел, шел… Нечто великое объяло его и потащило в темную страшную бездну…
Он боролся! Он не хотел! Он еще звал бога, но бог не приходил… Он молил безгрешную пустыню, но пустыня не откликалась.
— Боже! Боже, спаси меня, я тону… Глубины моря разверзаются под моими ногами, и буря сомнений топит меня, боже… Не меня спаси — веру мою спаси и упования мои… Ты же видишь мое безумство, и мысли мои не утаены от тебя! Я же не верю больше в тебя, боже, и в пророка твоего не верю. Обман слышу я в голосе твоем и хитрость вижу в твоей силе. В пророке твоем вижу человека. Ради княженья и владычества гремел он голосами труб, топтал твои скрижали и убивал живущих. О боже! Кто же из вас двоих обманщик? Моисей, не назвавший нам твоего имени, не показавший твоего лица и чертога твоего?.. Или ты сам, боже?.. Да живешь ли ты в небе, держишь ли и вправду гром свой и меч? Или мы только должны верить, что ты есть?.. О боже, во имя своей славы, во имя существования твоего, во имя правды на земле покажи мне свое лицо… Я не боюсь! Пусть испепелит меня твой взор, пусть разверзнется подо мной земля, пусть погибну я в мучениях, но покажи мне твое лицо!.. Если я уверую, уверуют и все те, что придут после меня, и будут лить кровавые слезы сомнения. Ради них, ради крови взыскующих, покажи мне твое лицо!.. Если же нет, если ты снова скроешься под покров невидимости и я не услышу голоса твоего не в скиниях Моисея, а здесь, посреди этой бесхитростной пустыни, тогда не верю я в тебя и кричу: «Пусты твои небеса! Обман — царство твое! Бессильна твоя воля!.. И сам ты — обман! Ты — бессилие мое!.. Ты — безумство мое!.. Ты…»
…И Авирон упал на землю и корчился в муках. И слезы его равнодушно впитывал песок пустыни. А небеса?.. Небеса молчали… как молчат и до сего дня.
