— Губернатор, — спросил Линкольн свидетеля сражения Эндрю Кёртина, губернатора Пенсильвании, — вы были на поле боя?
— На поле боя? На бойне! На ужасной бойне, господин президент.
Журналист Ной Брукс помнил Линкольна с 1856 года. В начале декабря 1862-го он был потрясён внешним видом президента: «К моему прискорбию, его лицо уже не было счастливым лицом адвоката из Спрингфилда. Он ссутулился, волосы поседели, лицо стало землистым, глаза впали, а взгляд был каким-то траурным»{578}.
Линкольн нашёл в себе силы подбодрить деморализованную армию открытым письмом, поблагодарил солдат за мужество и умение, которые «ещё принесут победу», но сам изо всех сил боролся с депрессией. «Если где-то есть место похуже ада, — говорил он в те дни, — я нахожусь именно в нём!»{579} Бёрнсайд, в отличие от Макклеллана, не боялся принять на себя ответственность за поражение, но Линкольн понимал, что в конечном итоге за все напрасные потери отвечает он сам. Близкому другу судье Дэвису Авраам признавался, что напоминает себе одну старушку, застигнутую наводнением. Та встала на пороге собственного дома со шваброй в руках и стала гнать воду обратно за порог. Вода всё прибывала: по колени, по пояс, по грудь, по шею. Но сердитая старушка активно работала шваброй и повторяла: «Мы ещё посмотрим, что дольше продержится, наводнение или моя швабра!»{580}
В невесёлый канун Рождества Авраам продолжал утешать и подбадривать окружающих. Весь рождественский день они с Мэри провели в военных госпиталях.
В те же дни Линкольн искал утешительные слова для дочери погибшего кавалерийского подполковника Уильяма Маккаллоу, которого когда-то хорошо знал по «круговым поездкам» в Иллинойсе:
«Дорогая Фанни!
С глубоким прискорбием узнал я о смерти твоего отца, человека доброго и храброго, и особенно о том, что твоё юное сердце поражено намного сильнее, чем это бывает. В нашем бренном мире скорбь приходит к каждому; но для молодых она оказывается намного горше, потому что застаёт их врасплох. Те, кто старше, уже знают, чего ожидать. Я бы хотел хоть немного смягчить твои переживания, ибо полное освобождение от них невозможно, разве что со временем. Сейчас ты даже не можешь представить, что станет легче, не так ли? Поверь, легче будет, и ты ещё сможешь испытывать радость. Пусть осознание этой истины сделает тебя не такой несчастной. Я пережил достаточно и знаю, что говорю; ты должна просто поверить — и тебе уже станет легче. Память о твоём дорогом отце будет не мучением, а чувством светлой печали, более чистой и священной, чем ты когда-либо испытывала.
Пожалуйста, передай матушке мои соболезнования. Твой преданный друг
А. Линкольн»{581}.
Вслед за поражением и вследствие него начались раздоры в Кабинете. Вскоре они вылились в серьёзный политический кризис. Поиски виноватых привели к тому, что в сенате заговорили о «злом гении» президентской администрации, госсекретаре Сьюарде, чуть ли не «президенте де-факто», держащем у носа Линкольна усыпляющую «тряпочку с хлороформом». Радикалы были уверены, что Сьюардом руководит «невидимая рука» консерваторов и что из-за этого была затянута история с выпуском «Прокламации об освобождении» и Макклеллан слишком долго оставался командующим. На двух собраниях республиканской фракции сената 16 и 17 декабря было решено давить на правительство с целью его реорганизации и достижения единства слова и дела. В определённой степени кипение возмущённого разума сенаторов поддерживалось стараниями Чейза, подтверждавшего версию об особом влиянии Сьюарда на Линкольна. Частные письма министра финансов разносили известия, что президент принимает решения, касающиеся спасения страны, ни с кем не советуясь{582}. И вот уже поползли слухи о грядущей смене всего Кабинета, а может, и президента. Не выдержав давления, Сьюард решил любой ценой остановить кризис и подал прошение об отставке…
Но для Линкольна уступить давлению сенаторов означало существенно ослабить не только контроль над Кабинетом, но и свои позиции лидера партии, главы администрации, наконец, главнокомандующего, а кроме того, нарушить принципиальное достоинство американской политической системы: допустить вмешательство законодательной власти в сферу деятельности власти исполнительной. Но он не мог не принять однопартийцев, не мог не выслушать их речи о «равнодушии мистера Сьюарда к вопросам ведения войны».