– Сурово он нас! – со сдавленным смешком констатировал Чугуев.
– Юношеский экстремизм! – задумчиво сказал Морозов.- Хотя какой он юноша, он же робот! Робот. Но робот, находящийся на определенном уровне информации.
– Я думаю, что экстремизм и у людей, паите, скорее всего, есть следствие определенного этапа умственного развития!
– Он был очень искренним, мой мальчик, – вдруг громко и горячо сказал Борис Алексеевич. – Он был честен и прям. И уровень знаний у него был не так уж и низок. Он много читал, гораздо больше своих сверстников. Но он был ограничен в своей прямоте, – продолжил он, успокаиваясь. – Всякая прямота, наверное, ограничена… Он читал, часто не понимая идей, заложенных в книге, недосказанности, подтекста. Он воспринимал только прямой текст, содержание. Страшно увлекался детективом и вычислял преступников после первых же нескольких страниц. И когда его расчет не совпадал с авторским и убийцей оказывался другой персонаж, он каждый раз бывал одинаково озадачен.- Борис Алексеевич улыбнулся.- Не понимал недомолвок любовных сцен и приходил к Людмиле спрашивать: "Почему многоточие?" или "Что делали герои в промежутке между абзацами?". А она, естественно, шла ко мне; и я вертелся как уж, чтобы как-то объяснить недописанное автором. У него не было воображения человеческого детеныша. Да, вот что всегда отличало его от людей – отсутствие воображения! Он и темноты не боялся, когда был маленьким.
– Неизвестно, паите, наличие воображения – хорошо это или плохо? – сказал Александр Павлович. – А если даже хорошо, то всегда ли?.. Еще вопрос. Появилось у… – он все-таки не решил для себя проблему: кем считать Саньку, машиной или ребенком. – Появилось у Александра, в итоге, сознание, или там "душа?"
– А что вы называете душой? Чугуев смутился:
– Ну, точное определение прямо так… сейчас… в голову не приходит… Но можно как-то определить. Душа… душа! Совокупность психических свойств,… чувств, что ли… Индивидуальность. Да какого черта! Сами прекрасно понимаете, что я хочу сказать!
– Я не знаю, – растерянно сказал Борис Алексеевич.- Я так и не понял, чем сознание Саньки отличается от сознания других детей. За исключением, может быть, творческого потенциала да еще отсутствия детских капризов… Если хотите, могу рассказать один эпизод, который характеризует "его совокупность психических свойств".
– Давайте!
– Сами знаете, никакая работа не протекает гладко,- начал свой рассказ Морозов. – Так получилось, что пока мы не придумали "утяжелители" из местных материалов для наших машин, а это случилось позже, на каком-то этапе работы приемочная комиссия забраковала наши разработки. Опять по причине их большого веса. Комиссия заседала два дня, устал я как собака, обругали меня и сроки для улучшения технических решений дали небольшие. Короче, пришел я на второй день с работы не в лучшем настроении, буркнул что-то невразумительное сыну и сел за стол на свое место. Санька обед разогрел, подал, а сам все ходит вокруг меня, изучает. Потом сел напротив, посмотрел, как я ем без всякого аппетита, и говорит:
– Папа, а у нас сегодня Тамерлан грохнулся.
Тамерланом звали учителя истории, у которого одна нога была искусственная и немного короче другой. Они его не любили и боялись. Хотя Саньке с его памятью и неподвижностью на уроках жаловаться было не на что.
– Как же это случилось? – спрашиваю.
– А он слушал ответы; встал так, – Санька показал, как, опершись задом о парту и перекинув ногу через ногу, стоял историк. – Стоял-то он на здоровой ноге, а перекинул через нее больную. А потом решил их поменять и чебурах-нулся! – он засмеялся.
– Васька Быков рассказал сегодня, что читал в журнале "Вокруг света", как где-то в Мали, на полянке маленький негритенок играл с надувным поросенком. В это время из джунглей выполз здоровый удав. Негритенок заверещал и полез к дому, а удав обвил кольцами поросенка, "задушил" его и проглотил. Вот обед-то получился калорийный.
В школе часто пользовались его легковерием и отсутствием юмора и рассказывали ему самые невероятные байки.
– Нюшка Величко принесла сегодня в школу песню одну. Про батальонного разведчика. Хочешь, спою? – и, не дожидаясь ответа, он запел:
Я был батальенный разведчик, А он писаришка штабной.
Я был за Россию ответчик, А он жил с моею женой.
Он пел неважно. Если вообще можно говорить о слухе кибернетического мальчишки, то слуха у него не было. Не сделали ему слуха. Голос же был беден модуляциями и какой-то металлический. Песня была смешная, но удовольствия мне доставила мало.
Затем он рассказал мне пару свеженьких анекдотов, которые тоже черпал в школе.
– Послушай, Саня, – сказал я ему раздраженно. – Никак не могу понять твоей логики. Ну, скажи, пожалуйста, чем связаны твои истории, какие между ними логические связи?
– Какие связи? – переспросил он. – А вот какие. Ты пришел домой усталый и огорченный.
– Откуда ты взял?
– Ты сказал: "здравствуй Александр", вместо "здравствуй Санька" или "Сашка". Потом долго молчал, ел без аппетита.
– Ну, и что дальше? – я был сердит и говорил довольно грубо.
– А дальше я решил, что тебя надо отвлечь от грустных* мыслей; лучше всего развеселить. И я вспомнил несколько смешных случаев и историй, которые тебе и рассказал. Вот такая логика связывает мои рассказы. И еще, ты сам говорил, что хорошая шутка снимает усталость.
– Интересно, откуда ты узнал, что это хорошие шутки? – уже по инерции спросил я. Наверное, не надо было спрашивать. Мы оба знали, что. он начисто лишен юмора.
– Они за последнее время вызывали самый громкий смех в классе.
Я все понимаю – он перебрал варианты и рассчитал оптимальный, наиболее, что ли, выгодный для себя. Это все укладывается в рамки машинной логики и расчетов оптимальных режимов. А с дурным настроением я для него менее полезен, с точки зрения получения информации. Но тогда мне перехватило горло. Тогда мне показалось, да и позже тоже…, что его поступком в тот момент двигала любовь ко мне. Хоть убейте меня! Сыновья любовь! – закончил Морозов дрогнувшим голосом.
Чугуев молчал. Может быть, он, тоже отец, примеривал поведение кибернетического мальчишки к своим детям? Может быть, он пришел к радостным выводам в пользу человеческих детенышей? Но тогда почему он молчал?
А он молчал.
На ракете стюардесс не было, вместо них можно было привезти на Луну килограммов сто – сто двадцать приборов или материалов. Вечером к ним заглянул штурман, по-видимому дежурный по кораблю. Борис Алексеевич выпросил две чашки великолепного чая, который команда втайне от начальства (аккумуляторы нужно было беречь) заваривала для себя в комнате дежурных. Еще им дали по две желейных мармеладины, зеленую и черносмородиновую. Он прихлебывал ароматный, какой-то домашний напиток и мысленно опять вернулся к своей неудачной семейной жизни.
Семейное счастье выдавалось ему квантами, и частота излучения этих квантов была невелика. Санька, неожиданно увлекшийся теорией семейной жизни, прочитал массу книг с названиями: "Любовь, брак и семья", "Семья и быт" и так далее.
– У вас, людей, семью укрепляют общие дети, – изрек он как-то. – Вам нужно родить ребенка. Вы родите, а я воспитаю. Люди не умеют воспитывать своих детей.
Уже второй раз он не счел честью относиться к роду человеческому. Что-то ему не нравилось.
К этому времени происхождение Сашки, которое Морозов скрывал, как скрывают протершийся палец шерстяной перчатки, зажимая его в кулаке, было Милочкой обнародовано. Что со странностью, присущей женской логике, тоже привело к снижению морозовского авторитета. Наверное, ему не могли простить длительного сочувствия, которое он вызывал в роли отца-одиночки. Теперь же в глазах окружающих он стал владельцем технического средства, более сложного, но принципиально не отличающегося от радиоприемника или мотороллера.