Цветут в лощинах апельсины, гранат,
И иволги поют в долине весной.
И облака, как глыбы снега, вдали
Плывут в лазоревой пустыне весной.
И первый луч, как жало острый, зари
Дрожит в росинке – чистой льдине весной.
Для ловли орф на берег пруда вдвоем
Мы сходим с завтраком в корзине весной.
Твои шафрановые губы и грудь
Целую сладко, как святыни, весной.
Сторицын
Как месяц лысый, грузный телом,
Он острых сплетен любит зодчества –
Поэт-чудак в костюме белом,
Чей вечный спутник одиночество.
Бесстыдно грезя о разврате,
Хоть грех считает безобразием,
Он с девушек снимает платье
Своей чудовищной фантазией.
Порой, к ушам поднявши плечи,
Гримасы корча стенам комнаты,
Он пляс «Недоумелой свечки»
Танцует, грустный и непонятый.
И, ярый враг земным заботам,
Вдруг вскрикнет юно и восторженно;
«Ау-а-ач! Торгую потом!»
В кафе за вазочкой с мороженным.
Лишь изредка, томясь в печали,
Судьбой безжалостно развенчанный,
Рассказывает о морали
И о какой-то чистой женщине.
Ночь
Пройдя рубинные подмостки,
Она плывет, едва жива,
Роняя золотые блестки
Из шелкового рукава.
Верна Ее лебяжьим чарам,
Неутомимая во век,
Земля скользит зеленым шаром,
Покрыта паутиной рек.
И мы, встревоженные дети,
Как тени робкие летим
В Ее серебряные сети,
Ниспавшие сквозь звездный дым.
И над землей, едва белея,
Она, безлюбая, царит
И светом лунного елея
Ее покатый лоб покрыт.
Рондель месяцу
В холодном небе тонет гарь
И туч неряшлива прическа…
Желтей и мертвеннее воска
Глухого вечера алтарь.
Зажегся газовый фонарь
Над грязно-серым лбом киоска;
В холодном небе тонет гарь
И туч неряшлива прическа.
В закатный стынущий янтарь
Стрижей бросает ветер хлестко;
В витрины, не теряя лоска,
Глядится лунный серп, как встарь,
И в сером небе тонет гарь.
Перед ленчем
Сидя в ивовом кресле, гладко выбритый денди
Раскрывает газету, и встают перед ним
Темно серые дюны и туманный Остенде,
И кресты колоколен за каналом глухим.
И пред мраморной виллой в ожидании ленча
В дни безумных полетов над Ламаншом седым.
Он читает спокойно донесения Френча
И пускает из трубки сизо-пепельный дым.
Фантаза о Врубеле
Л. М. Камышникову.
Тая печаль в стеклянном взоре,
Овеян вихрем вещих снов,
Любил ракушки он у взморий
И крылья синих мотыльков.
Любил лиловый бархат сливы,
И росный ладан на заре,
И радужные переливы
В прозрачном мыльном пузыре.
И не архангельские трубы-ль
Запели горестно в тот час,
Когда на мягком ложе Врубель
В бреду фиалковом погас.
И соскользнув с сапфирной дали,
Чтоб завершить его судьбу,
Две радуги, скрестись, венчали
Творца – в сиреневом гробу.
Вадим Шершеневич
Из цикла: «Быстрь»
Сергею Третьякову.
«Безгрудой негритянкой прокинулись черные пашни, веснея…»
Безгрудой негритянкой прокинулись черные пашни, веснея,
Сквозь женские зрачки, привинченные у оконного стекла,
И пляшущая дробь колес, набухая и яснея,
По линолеуму корридора и по купэ протекла.
А юркая судорога ветра зашевелила шершаво
Седые пряди берез над горизонтным лбом,
И из прически выскакивал, с криком «браво»,
Зеленой блохою лист за листом.
И огромной заплатой на рваной пазухе поля
В солнце вонзился вертикальный плакат папирос,
И кисть речной руки, изнемогшая в боли колик,
Запуталась в бороде изгибистых лоз.
А в женщине, как в поезде, дремали крылья апашки,
Полдень обшарил ее браслетные часы,
И локомотив, подходя к перрону, рассыпал свистков мурашки
И воткнул поверх шпал паровые усы.
«Над гневным лицом бульваров осенневших…»
Над гневным лицом бульваров осенневших
Вскинуты веревочной лестницей трамвайные молнии гулко
И стая райских пичужек, на огненные зерна витрин прилетевших, –
Запуталась бешено в проволоке переулков.