И в железно раскиданном городом блеске
Море вздыбило кулаки разъяренных валов,
А сморщенное небо в облачно-красной феске
Оперлось на упругие дымы фабричных клыков.
И небо расточало, как пинки, ураганы свирепые,
Сбривая зеленую бороду провинций быстротой,
И солнце скакало смешно и нелепо,
Покрикивая нагло, как наездник цирковой.
И в этом дзенькании, сквозь гребни смеха,
Где бросали в туннели поезда электрической тройкою взгляд,
– Звуки строющихся небоскребов – это гулкое эхо
Мира шагающего куда-то наугад.
«Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый…»
Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый
И измяли физиономию моря, пудрящегося у берегов;
И кто-то удочку молний, блеснувшую электрическим скатом,
Неловко запутал в корягах самых высоких домов.
У небоскребов чмокали исступленные форточки,
Из взрезанной мостовой выползали кишки труб,
На набережной жерла пушек присели на корточки,
Выплевывая карамелью ядра из толстых губ.
Прибрежья раздули ноздри-пещеры,
У земли разливалась желчь потоками лавы,
И куда-то спешили запыхавшиеся дромадеры
Горных хребтов громадной оравой.
А когда у земли из головы выпадал человек,
Как длинный волос, блестящий сальцем, –
Земля укоризненно к небу устремляла Казбек,
Словно грозя указательным пальцем.
«Ночь огромным моржем навалилась на простыни заката…»
Ночь огромным моржем навалилась на простыни заката,
Ощетинилась, злобясь, колючами усами фонарных дуг;
И проходящая женщина свои глазища, как двухцветные заплаты,
Распластала на внезапнобуркнувший моторный звук.
А там, где неслись плывью растерянной
Пароходные трубы мужских цилиндров среди волнных шляп,
Кто-то красноречивил, как присяжный поверенный,
И принимал пожатья безперчаточных лап.
Облако слизнуло пищащую устрицей луну влажную
И успело за пазуху два десятка свежих звезд положить,
Улицы вступили между собоя в рукопашную,
И даже этажи кричали, что не могут так больше жить.
Револьвер вокзалов стрелял поездами,
Каркали кладбища, исчернив колокольный шпиц,
А окно магазина отлакировало пояс даме,
Заставив ее заключить глаза в скобки ресниц.
И город гудел, огромной рекламой укутав
Свои легкия в колоссальный машинный припев,
И над облупленной многоножкой пешеходивших трупов
Властительным волком вертелся тэф-тэф!
«Мое сердце звенит бубенчиками, как пони…»
Мое сердце звенит бубенчиками, как пони
В красной попоне –
Hip, hip! – перебирая пульсами и по барьеру цирка и
Фыркая.
По спирали вальса, по ступенькам венгерки, мысли-акробаты
Влезли под купол черепа и качаются внизу вверх,
А лампы моих глаз швыряют яростно горбатый
Высверк.
Атлетами сплелись артерии и вены
И мускулами набухает кровь моя в них.
Толпитесь, любимые, над желтью арены,
Подбоченьте осанку душ своих.
И когда все бесстукно потухнет, кинется в тени,
Обещаю, что на лай реклам, обнажающих острые огни,
В знак того, что кончено представление, –
Тяжелый слон полночи обрушит свои ступни.
«Прикрепил кнопками свою ярость к столбу…»
Прикрепил кнопками свою ярость к столбу.
Эй, грамотные и неграмотные! Тычьте, чорт возьми,
Корявые глаза в жирные вскрики. Площадьми
И улицами я забрасываю жеманничающую судьбу,
Тра-та-та-та! Тра-та-та-та! Ура! Сто раз: ура!
За здоровие жизни! Поднимите лужи, как чаши, выше!
Это ничего, что гранит грязнее громкого баккара,
Пустяки, что у нас не шампанское, а вода с крыши!
А вот мне скучно, а я не сознаюсь никому и ни за что;
Я повесил мой плач, обмохрившийся, на виселицы книжек!
Я пляшу с моторами в желтом пальто,
А дома угрозятся на струсивших людишек.
Это мне весело, а не вам; это моя голова
Пробила брешь, а люди говорят, что это переулки;
Да разве вас не кусали, как собаки, за икры слова,
Сочные и подрумяненные, как булки?!
А вы только читаете стихи, стихеты, стишонки;
Да кидайете замусленные памятники в небоплешь!
Смотрите, мои маленькия мысли бегают, задрав рубашонки,
И шмыгают трамваев меж.