«Так и есть, – сказал дед, – а я тебе положил всего 950 долларов. Ты ничего не потерял. Но разве я не учил тебя всегда пересчитывать деньги, даже если я сам их тебе даю? Здесь 50 долларов.
Считай. А теперь снова отправляйся в банк и положи деньги, как я тебе и сказал». А банк был за
30 миль, и жара убийственная! Конечно, дед поступил жестоко. Но иногда приходится быть таким. Этот урок отец запомнил на всю жизнь и детям передал. Так что я теперь всегда свои деньги пересчитываю.
Отец, как и моя мать, Клеота Генри Дэвис, родился в 1900 году в Арканзасе. Он ходил там в начальную школу. Они с братьями и сестрами среднюю школу не заканчивали, просто
перепрыгнули через старшие классы и сразу поступили в колледж. Отец закончил Баптистский колледж в Арканзасе, Университет Линкольна в Пенсильвании и стоматологический факультет Северо-Западного университета, так что у него три диплома. Помню, когда я подрос, я разглядывал эти чертовы рамки на стене в его офисе и говорил себе: «Надеюсь, он не заставит меня заниматься этой гадостью». И еще я помню фотографию его университетского выпускного класса, где я насчитал всего три черных лица. Ему было двадцать четыре, когда он закончил университет.
Его брат Фердинанд учился в Гарварде и в каком-то колледже в Берлине. Он был на два с половиной года старше отца и так же перескочил через среднюю школу. В колледж попал сразу, отлично сдав вступительные экзамены. У него был блестящий ум, он беседовал со мной о Цезаре и Ганнибале и об истории чернокожих. Весь мир объездил. В отличие от отца, он был интеллектуалом, приударял за женщинами, играл в карты, был редактором журнала «Колор». Он был до того умен, что я даже тушевался перед ним – кроме него, у меня ни с кем такого не бывало. Дядя Фердинанд – это нечто. Я любил сидеть рядом с ним, слушать про путешествия, про женщин. Женщины от него были без ума. Я постоянно возле него крутился, и мать приходила в ярость.
Закончив университет, отец женился на моей матери. Она играла на фортепиано и на скрипке. Ее мать была учительницей на органе в Арканзасе. Она почти никогда не рассказывала о своем отце, поэтому я о ее семье толком ничего не знаю, не знал, да никогда ими и не интересовался.
Не знаю почему. Но, судя по слухам и по рассказам материнской родни, они были из среднего класса и немного задирали нос.
Моя мать была очень красивой, стильной дамой, она была похожа на женщину из Вест-Индии, типа Кармен Макрэй, с очень гладкой кожей орехового оттенка. Высокие скулы, прямые черные волосы, большие прекрасные глаза. Мы с братом Верноном похожи на нее. Она носила норковые шубы и бриллианты, любила всякие шляпки и тряпки, и все ее подруги казались мне такими же шикарными. Одевалась она сногсшибательно. От матери мне досталась внешность, умение со вкусом одеваться и чувство стиля. Думаю, что и мой артистический талант, каков он ни есть, тоже от нее.
Но мы с ней не особо ладили. Может, потому, что оба – сильные и независимые личности. Препирались с ней постоянно. Вообще-то я любил ее, она была нечто. До стряпни не опускалась
– готовить вообще не умела. И все же, хоть мы и не жили душа в душу, я любил ее. У нее было свое мнение о моей жизни, а у меня – свое. Я был своенравным парнем. Думаю, я все-таки больше похож на нее, чем на отца. Хотя от него в моем характере тоже кое-что есть.
Сначала отец обосновался в Элтоне, там и родились мы с сестрой, а потом наша семья переехала в Ист-Сент-Луис, там на углу 14-й улицы и Бродвея над аптекарским магазином Даута у отца был зубоврачебный кабинет. Сначала мы жили наверху за его офисом, в глубине здания.
Я часто размышлял о том, как в 1917 году в Ист-Сент-Луисе злобные белые психи убивали чернокожих в расовых стычках. Понимаешь, в Сент-Луисе и в Ист-Сент-Луисе в то время – да и сейчас – было много всяких мясохладобоен, там забивали коров и свиней для гастрономов, супермаркетов, ресторанов и всего такого. Коров и свиней привозили из Техаса и других мест, забивали, а мясо паковали на консервных фабриках Сент-Луиса и Ист-Сент-Луиса. Поэтому и начали громить черных: они якобы занимали места белых рабочих. Белые озверели и пошли убивать черных. И заметь, в тот же год черные дрались в Первой мировой войне, помогая Соединенным Штатам спасать демократию. Белые посылали нас на войну сражаться и умирать за них, а здесь убивали как собак. Да и сейчас все по– прежнему. Самая настоящая подлость. Наверняка эти мои мысли сформировали меня как личность, с тех пор у меня такое отношение к большинству белых. Не ко всем, конечно, есть прекрасные люди и среди них. Но как они убивали тогда всех этих несчастных чернокожих —просто пристреливали их, словно свиней или бродячих собак. Прямо в домах расстреливали детишек и женщин. Потом поджигали дома вместе с людьми, а черных мужчин вешали на фонарных столбах. Выжившие не молчали об этом. Когда я стал жить в Ист-Сент-Луисе, знакомые чернокожие часто рассказывали, что эти белые психи устроили в 1917 году.
Мой брат Вернон родился в 1929 году, когда развалилась фондовая биржа и белые богачи выпрыгивали из окон на Уолл-стрит. Мы жили в Сент-Луисе уже около двух лет. Моей старшей сестре Дороти было пять. Нас было трое: Дороти, Вернон и я посерединке. Всю жизнь мы с ними в близких отношениях, даже когда в чем-то несогласны друг с другом.
Мы жили в благополучном, благоустроенном районе, дома располагались террасами, как в Филадельфии или Балтиморе. Это был маленький, хорошенький городок. Сейчас здесь все по– другому. Но я его помню именно таким. Соседи вокруг нас жили самые разные: евреи, немцы, армяне и греки. Напротив нашего дома по диагонали была еврейская бакалейная лавка «Золотое правило». На одной стороне находилась заправочная станция, к которой беспрерывно подъезжали кареты скорой помощи с воющими сиренами. Наш сосед, врач Джон Юбэнкс, был лучшим другом отца. Кожа у него была такая светлая, что он казался белым. Его жена Альма, или Жозефина, уже не помню, тоже была почти белая. И красивая – кожа с желтым отливом, как у Лены Хорн, блестящие курчавые волосы. Мать пошлет меня к ним за чем-нибудь, а она сидит нога на ногу – полный отпад! Ноги у нее были великолепные, и она не прочь была выставить их напоказ. Но если честно, у нее все части тела были хороши! А дядя Джонни – так мы звали ее мужа, доктора Юбэнкса – подарил мне мою первую трубу.