Автобус
Почти быль
Женщину старухой нельзя было назвать, однако от внимательного взгляда не ускользало, что ей за семьдесят — увядшее морщинистое лицо, седые, совсем белые волосы. Одета она была просто и аккуратно. Так выглядят сельские учительницы-пенсионерки: интеллигентность, которую не стерли годы непростой деревенской жизни, когда надо и ученические тетради проверить, и корову подоить, и ужин для мужа-тракториста приготовить. Так думал Антось об этой худенькой женщине, подходя к автобусу.
Женщина придерживала одной рукой инвалидную коляску, в которой сидел мальчик лет десяти. «Сейчас попросит помощи», — подумал Антось и решил, что ждать этой просьбы не будет — сам предложит.
— Добрый день. Помочь? — остановился он рядом с женщиной.
— И вам добрый, — смутившись, ответила женщина. — Если вас не затруднит, помогите. Сереженька не тяжелый, у нас 12-е и 13-е места… Давайте я сумку вашу подержу.
— Ну, иди ко мне, Сергей, — Антось передал свою небольшую сумку, где лежали диски с рукописями да бутылка минералки, женщине, протянул руки.
Мальчик, во весь рот улыбаясь, подался навстречу.
Салон был почти пуст: парень и девушка сидели в самом конце, дородная женщина со своим спутником — в самом начале. Полная, неуклюжая, она занимала почти два кресла, и мужчина, сидевший с ней рядом, был буквально прижат ее телом к окну.
Антось посадил мальчика в кресло.
— Здесь будешь или у окна?
— У окна. я сам, — весело отозвался мальчик и, не ожидая помощи, перетащил свое тело на другое кресло, потом перебросил дальше свои неподвижные ноги.
Антось вышел из салона, забрал у женщины свою сумку. Закурил.
— Это внучек мой, — словно каясь в каком-то грехе, тихо сказала женщина. — Дочки моей. Родовая травма. Кто там виноват и в чем — Бог им судья. Умным растет, так хорошо рисовать научился. А теперь вот в Минске выставка его картин, в Духовном центре.
Антось промолчал в ответ — нечего было сказать. Женщина тоже замолчала.
Пассажиры постепенно заполняли автобус. Пришел и водитель.
В это время к автобусу стремительно подкатило авто, открылась передняя дверца и невысокий мужчина, с большим животом, одетый в строгий деловой костюм, с галстуком, вылез из машины.
— Подождите! — кивнул он к водителю — просьба больше походила на приказ — и таким же непререкаемым тоном бросил в салон автомобиля: — Заберешь меня в восемь вечера, и чтобы без опозданий.
— Ну что вы, Игнат Вадимович, я только тещу отвезу — и сразу в Минск.
— Смотри у меня.
Водитель автобуса глазами пересчитал пассажиров, глянул в свою бумажку — все совпадало. Автобус тронулся с места.
Антось отбросил спинку кресла назад — там не было пассажира, только женщина сидела по соседству.
— Вам не будет мешать? — спросил Антось.
— Что? — быстро переспросила женщина, в такой степени занятая своими мыслями, что не только по глазам — по лицу было видно, что она чем-то очень обеспокоена: поджатые губы, сморщенный лоб. — А, нет, я здесь буду сидеть, — ответила вдруг со злостью, будто Антось пытался приволокнуться за ней, задавая простой вопрос.
Пожалуй, женщина и была привлекательной прежде, но не теперь — лицо ее исказила застарелая тоска, глаза болезненно блестели. Некрасивое лицо, блеклое. И почему-то даже враждебное.
Антось устроился получше, закрыл глаза. О, как он ждал этой минуты после бессонной ночи! Казалось, вот только закроет глаза — и уснет, провалится в темное, такое желанное забытье. Но не получилось: перед глазами возникла клавиатура компьютера.
Автобус покачивался, останавливался на сфетофорах, дергался. Сон не шел к Антосю, плохо становилось от пляшущих в глазах букв.
«Переработался», — мысленно отметил Антось, поднял спинку, стал смотреть в окно. Автобус, оставив позади городок, помчался по трассе.
Шесть часов, всего шесть часов — и дело будет сделано. Да не одно, а целых два! Два — серьезных и таких нужных. Вот они, здесь — в сумке на двух дисках: его повесть «Разрушение невозведенных храмов» и детектив «Последняя ставка Серого». Детектив — это занятие литературного раба. А повесть — это творчество, его самое значительное произведение на сегодняшний день.
Антось обдумывал, вынашивал свою повесть несколько лет. Она рождалась мучительно, в сомнениях и отчаянии. И записывал ее Антось только тогда, когда словно со стороны кто-то толкал его и требовал: садись, пиши. Были сомнения — одолеет ли, охватывало отчаяние — а нужна ли она кому- нибудь, кроме автора и редакции? Что он один со своей, пусть себе и высокохудожественной повестью, может сделать, что может переиначить, кого заставить задуматься? Но нельзя не писать, если можешь писать. Это для Антося было правилом, можно сказать, законом. Нельзя изменить мир, разрушая. Надо создавать. Это тоже закон. Высший закон.