Сила слова сойдет на нет,
Затуманится ясность взора,
Только строки ушедших лет
Будут сердцу немым укором.
Как избегнуть судьбы такой?
Что осталось душе отшельной?
То бродить, потеряв покой,
В темноте без пути, без цели,
То плутать в лабиринте тем,
То ломиться в глухую стену…
Я бы рад не писать совсем,
Но себе не прощу измену!
До 1994
Что нам еще в этой жизни назначено?!
Чем прогневили мы наших богов?!
Судьбы людские решают Башмачкины,
Ловко пробравшись сквозь пламя веков!
Сбросив брезгливо шинельки суконные,
Быстро дойдя до известных вершин,
Стали поругивать земли исконные,
Глядя из окон служебных машин.
Дети прогресса, новаций ревнители,
Коим не ведомы совесть и страх,
Снова вершат приговор обвинительный –
Мертвые души в холеных телах.
Росчерк пера – и, истерзаны взрывами,
Церкви становятся грудой руин;
Сами себе земли стали могилами,
Скованы реки цепями плотин.
Вдруг среди смуты тревожной и давящей,
Очи стыдливо к земле опустив,
Взвоет картинно мессия картавящий:
«За упокой православной Руси!»
Полно вам хныкать, пророки лукавые,
Полно глумиться над пьяной чумой!
Вам ли, создавшим шинки с балаганами,
Ныне кричать о России хмельной?!
Нешто ж сробела народная силища
Перед безродным, воинственным злом?
Где же ваш смех, Николай свет Васильевич,
Что за кручина легла на чело?
Верю – взбунтуются реки бурливые,
Дивная тройка продолжит свой бег.
И полетит над лесами и нивами
Чистый и звонкий живительный смех.
До 1994
Мой предок был и груб, и нагл,
Но равно – честен и умен,
И твердо вел его Симаргл
По темной лестнице времен.
Он делал только то, что мог,
Знал меру в лени и в еде,
И привередливый Даждьбог
Не оставлял его в беде.
Он пел, Эол гуслярных струн,
А если был черед войне –
Его копье держал Перун
И метко бил по Сатане.
Былое дело не вернешь,
Но в малом сердце – боль и мрак:
Таких богов отдать за грош
И с тем грошом пойти в кабак!
И это был тот самый грех,
Что видел Бог сквозь иней вежд.
Один из тьмы он стоил всех,
Что были сделаны допрежь.
Сей давний долг – как тяжкий груз.
Его сквозь темь угасших лун
Простит, быть может, Иисус,
Но не простит вовек Перун.
До 1994
Правда и радость закованы в цепи.
Русский музей превращен в балаган.
Скрыты в запасники Шишкин и Репин,
Ге, Айвазовский, Крамской, Левитан.
Всякой эпохе отпущен свой гений,
Славен и светел былой пьедестал.
Ныне на нем мастера безвременья –
Татлин, Филонов, Кандинский, Шагал.
Странные звуки, нелепые лица,
То ли паноптикум, то ли парад,
Низкое небо зловеще клубится,
Знаменем реет в нем черный квадрат.
Сам по себе он не стоит ни цента –
Черная краска в помятом ведре,
Несколько метров холста иль брезента,
И эпохальный шедевр на стене.
Он как кизяк на пустынной дороге,
столь же духовен, красив и велик.
Чем покорил он галдящих пророков,
Как объяснить их восторженный крик?
Скудость ума заслоняя витийством,
Нас поучает заезжий эстет:
В этом творении супрематистском
Собрано все, чем богат белый свет.
До 1994
Андрею и другим
неверящим
Кому я это говорю!
Не Вы ль тогда в немом восторге,
Сдурев от буйства шумных оргий,
В закате видели зарю.
Предав анафеме века,
Людские судьбы, взгляды,нравы,
Покойным учинив расправу,
Вы в том не видели греха.
Набравшись смелости судить
Былых эпох творцов нескладных,
Вы бичевали их нещадно,
Сумев в сознаньи примирить
Газетной своры яд жестокий
И голос совести напрасный:
Плыть по теченью безопасно,
Списав на мертвых все пороки.
За то я вас благодарю,
Что понял тщетность правдолюбства,
Перечить – храброе безумство…
Зачем я это говорю?
Зачем я это говорю?
До 1994
В пыли дорожной глухо квохчут куры.
Счастливые.. Они вольны не знать,
Про ЦУМ, про дефицит, про Фонд культуры,
Про то, что б для цыплят своих достать.
Карьера не грозит гиппопотаму,
Ему не стоит голову ломать,
Как оградить себя от стервы – зама
И вместе с тем под шефа подкопать.
Собака, видя кровь, сменяет злобу
На жалость к жертве немощной своей.
А нас не образумил и Чернобыль,
Принесший смерть украинской земле.
На борова не снизойдет желанье –
Власть денег над рассудком доказать,
Купив себе звериной славы званья
Залезть на холм и с высоты вещать.
Так не привык лесной народец малый
Жизнь мерить им не ведомым рублем,
Что вороны, гиены да шакалы
Немы пред рижскорынковским зверьем.
Не станет лев хулить безвинных предков,
Не обрядится в джинсы крокодил,
Не будет кошка драться за отметки,
Что дурень–Мурзик в школе получил.
Инстинкт хранит сих тварей беззаботных.
Сменяются беспечные года –
Нет, люди не похожи на животных,
А если так, то кто ж они тогда?
До 1994
Нам бросают с экрана – Не осталось героев!
Раздобрели в достатке, ни к чему рисковать…
Не понять демагогам – наше время иное,
Героизм тяжких буден – ратной славе под стать.
Канонада утихла, сохнет роспись на пактах,
Славу мирному небу борзописцы поют,
Но твердят об обратном беспощадные факты –
На полях неостывших вновь сраженья идут.
До 1994