Любой вид искусства, а литература в особенности, очень часто разводит людей. Константин Георгиевич был последним романтиком, классически честным и светло верующим в литературу.
«Если у тебя умер друг, — писал дальше Артем, — то это умер друг. А если ты разошелся с другом, то приобрел врага и при этом безвозвратно потерял что-то в себе самом, потому что в нас все замкнуто. Теперь ты и он будете занимать противоположные позиции, не найдете, на чем объединиться. Если только у одного из двоих недостанет воли пойти навстречу другому. Дружбу надо спасать, если она гибнет. Силен тот, кто ее спасает. Времени в жизни на объединение иногда не остается. Не остается времени и на воспоминания — все захватывает «бытие и долженствование».
И сразу, через отточие, переход:
«По-вечернему тихо, задумчиво в большом сером, лаконичном, как шинель, доме, который протянулся от моста до моста, играла скрипка. Неподалеку от дома золотилась роща кремлевских куполов во главе с белым стволом Ивана Великого. По Москве-реке плыл маленькой прозрачной верандочкой речной трамвайчик, а по Большому Каменному мосту мчал обычный трамвай, покачиваясь на рельсах, как на настоящих волнах.
Москва. Тридцатые годы. Осень. Желтая прохлада.
Скрипка играла в первом дворе дома. Всего дворов было три: первый — у Москвы-реки, второй — средний и третий — вплотную у кинотеатра «Ударник», где начинался Малый Каменный мост, через водоотводной канал. Так что дом — от моста и до моста, охваченный ветрами, речной водой и предысторией: на площади, бывшей Болотной, где теперь стоит дом, в XVIII веке казнили Пугачева и его ближайших сподвижников.
Человек, который иногда вечерами играл на скрипке, носил форму командарма. Это значило: на петлицах четыре ромба. Потом он надел форму маршала: это значило, на петлицах большие золотые звезды. Однажды при мне он вышел из подъезда в военной форме, и при этом у него в руке был футляр со скрипкой. Открыл дверцу автомобиля, положил на сиденье скрипку, сел сам. Маршал и скрипка. Да, такое было. О чем играл маршал в те вечерние часы? Я теперь где-то прочитал: скрипка — одинокая линия за горизонт.
Но иногда дворы охватывал звук, казавшийся нам, ребятам, очень опасным, диким. Это была снеготаялка — в нее сбрасывали снег, и вот тогда и раздавалось свирепое клокотание. Мы с ребятами смотрели в черный провал. Валил пар. Мы не любили снеготаялку.
Сейчас в НАШЕМ ДОМЕ капитальный ремонт», —
Тамара обратила внимание на выделенность слов НАШ ДОМ… Что же получается — дом для Артема всегда оставался там?.. Не здесь? И она, волнуясь, продолжала чтение.
«Многие подъезды в НАШЕМ ДОМЕ стоят пустые, оголенные, как деревья осенью. Сняты с квартир номера, выбиты стекла. Все обезличено. Ремонт. В разломах видно живое тело дома — красное. Впервые я увидел красный кирпич тоже в разломе, когда в августе 1941 года в дом попала первая фугасная бомба. Сыпались на него и зажигалки, как они сыпались и на всю Москву. На крыше стояли спаренные зенитные пулеметы; на двух мостах — зенитные орудия. Когда на крыше стреляли пулеметы, а на мостах били орудия, то возникало ощущение, что дом — на болоте: его зыбило, потряхивало. Мы понимали: немецкие бомбардировщики метили прежде всего в Кремль, а наш дом — рядом. А значит, мы тоже на переднем рубеже сражения. Высокий гул бомбардировщиков, и вот они в свете прожекторов уже над нами, кажется, прямо над домом. Война, в которую мы отсюда уйдем. Снеготаялка заасфальтирована, нет ее, но есть теперь война.
В тридцатых годах на лестничных площадках дома висели аварийные фонари: в них были свечи и коробки спичек. Недавно среди строительного мусора я обнаружил такой фонарь».
Когда же Артем побывал в доме? Ездил не только в Тарусу, ходил в Лаврушинский переулок, а улица Серафимовича ведь рядом. Ходил за воспоминаниями. Конечно, наверное, тогда… И Тамара продолжала читать. Сейчас будет что-нибудь о той части жизни Артема, о которой Тамара, как теперь выясняется, мало чего знала. Тамара от все возрастающего волнения потеряла в рукописи строку. Нашла. Вот… о фонаре.
«Как ему удалось сохраниться? Поднял фонарь и пошел с ним не спеша по дворам, где мы до отчаяния катались на велосипедах, бегали, играли в «казаки-разбойники», дрались на самодельных шпагах, осваивали новинку — регби, и этот мяч-дыня потряс тогда наше воображение. Влюблялись, падали и поднимались на своей юношеской дороге, а в войну дежурили — следили за порядком в наших дворах, гасили зажигательные бомбы. Рабочие не понимали, зачем мне нужен фонарь. А я продолжал свой медленный обход давно уже опустевших подъездов.