Пикуль Валентин
Аввакум в пещи огненной
Пикуль Валентин
Аввакум в пещи огненной
"Боишься пещи той? Дерзай, плюнь на нее - не бойся! До пещи той страх. А егда в нее вошел, тогда и забыл вся."
Из темной глуби XVII столетия, словно из пропасти, нам уже давно светят, притягательно и загадочно, пронзительные глаза протопопа Аввакума писателя, которого мы высоко чтим.
В самом деле, не будь Аввакума - и наша литература не имела бы, кажется, того прочного фундамента, на котором она уже три столетия незыблемо зиждется. Российская словесность началась именно с Аввакума, который первым на Руси заговорил горячим и образным языком - не церковным, а народным.
"Только раз в омертвелую словесность, как буря, ворвался живой, полнокровный голос. Это было гениальное "Житие" неистового протопопа Аввакума. Речь его - вся на жесте, а канон разрушен вдребезги!" - так говорил Алексей Толстой.
Реализм, точный и беспощадный, реализм, убивающий врага наповал, этот реализм нашей великой литературы был порожден "Житием протопопа Аввакума".
Первый публицист России, он был предтечею Герцена!
А кто он? Откуда пришел? И где пропал?..
"Житие" его включено в хрестоматию, и каждый грамотный человек должен хоть единожды в жизни прикоснуться к этому чудовищному вулкану - этому русскому Везувию, извергавшему в народ раскаленную лаву афоризмов и гипербол, брани и ласки, образов и метафор, ума и злости, таланта и самобытности.
Нельзя знать русскую литературу, не зная Аввакума!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Скоморохи спускались с горы. Текла внизу матушка-Волга, а под горой лежало село Лопатищи; солнце пекло нещадно, день был работный. Еще загодя скоморохи напялили "хари" козлиные, загудели в сопелки, дурачась, забили в бубны, дабы народ сбегался на игры. А впереди дудочников и раешников два медведя плясали (один в сарафане бабьем, другой - как есть, ничем не украшен). Навстречу игрищу порскали от околиц ребятишки, кузнец отложил молот в кузне, из-под руки глядели на скоморохов бабы с граблями, перестав сено ворошить на полях; всем стало весело.
Но тут вышел поп лопатищенский - прозванием Аввакум.
Молод еще, борода черная, в завитках, а глаза - угли.
- Не пущу в село! - объявил забавщикам. - Неистовство ваше бесовское еси, оставьте пляски антихристовы.
Скоморохи на него - в драку.
- Ах так? - осатанел поп, рукава рясы закатывая.
Много их было, а он - один. Зато люто и толково бился поп. Как даст по зубам - кувырк и пятки врозь. Побил всех скоморохов, а бубны и сопелки с "харями" разломал. Но забыл Аввакум про медведей; скоморохи науськали косолапых на попа, и тут попу стало худо. Без ружья и рогатины, голыми руками - как медведей осилить? А звери уже лезли в драку, и тот, ученый, что в сарафан был одет, он на двух лапах шел; видел Аввакум его пасть серо-розовую с клыками желтыми, а из пасти той попахивало - нехорошо и муторно.
- Владычица, помози! - взмолился Аввакум и хрястнул медведя кулаком в ухо: зашатался тот, обмяк в сарафане и лег.
Второго мишку (который еще неучен был) прижал поп к себе, и стали они ухаживаться по кругу - кто кого свалит? Аввакум силищи непомерной - так стиснул медведя, что у того в шее что-то хрустнуло, взревел зверь и, оставляя после себя на траве след болезненный, дунул к лесу, а скоморохи за ним.
Шатаясь, вернулся Аввакум в село, прошел в избу.
- Водицы мне, Марковна, - сказал жене и над порогом умылся от крови, полковшика испил "стомаху ради" и побрел на сеновал, где неделю отлеживался от медвежьих объятий.
Вот неспокойный поп! Ни с кем не ладил - ни с паствою, ни с боярством. Однако к службе церковной был весьма рачителен, за что его возвели в сан протопопа - стал Аввакум владыкою в соборе города Юрьевца. Здесь его из ризницы выволокли, "среди улицы били батожьем и топтали; и бабы били с рычагами. Грех ради моих, замертва убили и бросили под избной угол." Хотели горожане его в ров кинуть, чтобы там протопопа собаки бездомные съели, но тут воевода с пушкарями набежали - спасли владыку.
Таковы дела прошлые - дела святые, богоугодные.
Марковна всю ночь не спала - мужу лапти плела. Надел он лапти новые и спасался из Юрьевца до Костромы, а там, в Костроме, народ уже бил протопопа Данилу - таким же смертным боем, каким намедни били протопопа Аввакума, и побежал Аввакум далее.
Был год 1652-й - на Москве дышалось пожарами и смутами.
Царь Алексей Михайлович к Аввакуму благоволил. Ночью они на молитве потаенной встретились, царь вопросил строжайше:
- Ты почто с Юрьевца бежал, людей без бога оставил?
- Великия шатания на Руси зачались, осударь. А меня в Юрьевце били, оттого и бежал. Протопопица с детьми малыми в дому осталась - неведомо, живы или побиты.
В том году в патриархи Руси избрали властолюбивого Никона, который церковные дела на новый лад переиначивал. А пуще прежнего стал Никон царя и власть царскую возвеличивать.
- Вот срам-то где! - ярился Аввакум. - Царь уж нынеча и такой, и сякой, и намазанный. Властью пьян патриарх, толсторожи все, едят вкусно, прелестники никонианские! Деды наши ранее поборов не платили, а теперь откуда их царь выдумал?
- Молчи, - внушали ему друзья. - Иначе распнут тебя да все члены повыдергивают на болоте Козьем. Эка мука-то египетска!
Но был Аввакум крепок в убеждениях своих.
- Никого не боюся! - возвещал открыто. - Ни царя, ни князя, ни богата, ни сильна, ни самого диавола.
Патриарху всея Руси он прямо в рожу харкал:
- Ишь, боров! Идешь коли, так брюхо-то у тебя, бодто гора какая, колеблется. Отъелся на объедках царевых, за то и царя похваливаешь! То романеи тебе шлют, то горшочек мазули с шафраном, то от арбуза полоску отрежут. Блюда царские ловок облизывать!
Про царя "тишайшего" Алексея говаривал Аввакум:
- Тоже кровосос. все они крови нашей алчут!
- Какова же вера твоя, протопоп? - спрашивал его царь.
- Самая праведная! И вернее нашей мужицкой веры нет.
Начались аресты расколоучителей, взяли и Аввакума. "Во тме сидя, кланялся на чепи, не знаю - на восток, не знаю - на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши и тараканы, и сверчки кричат, и блох доволно. Бысть же я в третий день приалчен, сиречь есть захотел. На утро архимарит з братьей пришли и вывели меня; журят мне: "Что патриарху не покорис-ся?" А я от Писания его браню да лаю. велели волочить в церковь. У церкви за волосы дерут, а под бока толкают, и за чеп торгают, и в глаза плюют. Сидел тут я четыре недели".
Водили его на двор патриарший, где истязали всячески.
- Смирись, олух царя небесного! - кричал Никон и жезлом бил по спине, по рукам, по голове - куда придется.