«Сыщу и по времени сам с тобою буду видеться...» — писал государь.
8 июля в Казанской церкви был храмовый праздник. Старец Григорий Неронов стоял в своей родной церкви и буквально ощущал, как, разрушая благолепие службы, сгущается в храме нервное ожидание. Ждал государя патриарх. Ждал царя народ. Впервые уклонился богомольный государь от участия в патриаршей службе. Недоумённо переглядывались прихожане. Были и такие, которые откровенно радовались. Торопливо крестились они, опуская глаза. Некоторые уже и забыли о службе, нетерпеливо ждали конца её, чтобы поскорее уйти, рассказать о новости...
Старец Григорий не торжествовал. Он смотрел на патриарха, который, словно бы и не замечая ничего — только морщины на побледневшем лице сделались резче, только ещё гуще почернела торчащая вперёд борода, — продолжал совершать службу, и не было никакой радости в старце, что вот и сбывается пророчество. Печально было на душе у Неронова...
Ещё через два дня в Успенском соборе праздновали Положение ризы Господней, принесённой в Москву при Михаиле Фёдоровиче. И снова не пришёл в церковь государь. Его стольник Юрий Иванович Ромодановский объявил Никону после заутрени, что государь и на Святую Литургию велел не ждать.
— За что царь на меня гневается? — чужим голосом спросил Никон.
— Ты пренебрёг его царским величеством! — ответил Ромодановский. — У нас один великий государь — царь, а ты тоже пишешься великим государем.
— Сам царь так восхотел, — растерянно сказал Никон. — У меня грамота есть, его царской рукой писанная... Я...
— Государь тебя почтил этим, как отца и пастыря! — перебил Ромодановский. — А ты не уразумел. Теперь государь приказал сказать тебе, чтоб впредь не писался ты и не звался великим государем.
Никон с Ромодановским больше спорить не стал.
«Се вижу, на мя гнев твой умножен без правды... — написал он в ризнице. — Того ради и соборов святых во святых церквах лишаешись. Аз же пришелец есмь на земли, и се ныне, дая место гневу, отхожу от места и града сего, и ты имяши ответ пред Господом Богом во всём дати».
Письмо дьяку Калинину отдал, чтобы царю отнёс.
Управившись с этим делом, начал служить Никон свою последнюю в Успенском соборе литургию.
Когда закончилось освящение даров и пели «Достойно есть...», вернулся Калинин. Государь прочитал письмо и вернул назад без ответа.
Никон кивнул, услышав это.
— Пойди! — сказал он Каликину. — Монашескую одежду принеси!
И отвернулся от дьяка, не вдаваясь ни в какие объяснения. Начиналась молитва о единодушии и мире всей Церкви...
— И да будут милости великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа со всеми вами! — проговорил Никон, благословляя народ.
— И со духом Твоим... — запел хор.
После причастия, когда пели: «Буди имя Господне благословенно отныне и довека...» — протиснулся к патриарху встревоженный боярин Никита Алексеевич Зюзин. От волнения раскраснелся весь, пот по лицу льётся. Глаза бегают испуганно.
— Владыко! — проговорил. — Ты куды дьяка послал? Что задумал? Не гневи государя... Захочешь назад вернуться, да поздно будет. Не делай этого!
Один, наверно, среди бояр и был Зюзин друг Никону... И тот отчаянно трусил сейчас. Не за Никона, за себя боялся...
— Кажись, боярин, и так уже поздно... — сказал патриарх. — Слушай поучение, которое говорить буду.
Многое видели древние стены Успенского собора. Здесь на великое княжение и на царство русское венчались великие князья и цари, здесь происходили все наиболее важные для государства бракосочетания, здесь поставлялись митрополиты и патриархи, здесь, уходя на брань, получали воеводы благословение перед Чудотворной иконой Владимирской Божией Матери. Но нынешнего ещё не видели древние стены храма...
Прочитав слово из Златоуста, Никон заговорил о самом себе:
— Ленив я был учить вас, не стало меня на это... От лени я окоростовел, и вы, видя моё к вам неумение, окоростовели от меня...
Тихо было в соборе, но сейчас замерли все, боясь пошевелиться. Такая тишина сделалась, что заглушали друг друга гремящие с амвона слова. Уже после спорили многие, вспоминая, что и как сказал Никон... И не могли припомнить.
А голос Никона рос, какое-то нехорошее воодушевление охватило патриарха, ему хотелось сказать сейчас всё, что не успел сказать. Он говорил торопясь, и всё сказанное казалось правдой. Это и была правда, только он сам не увидел её вовремя, не успел рассказать про неё...