Находясь на втором этаже, Юлия видела, как Евдокс блуждал по парку. Отпрянув от узкого окошка, она дала волю слезам. Там, внизу одиноко бродил дорогой для нее человек, но легче было пробить кулаком каменную стену, чем разделявшие их преграды! Да, она, дочь Цезарей, любила бывшего раба. Какой позор, какое унижение ! Безоглядно влюбилась с первого взгляда, долго и тщетно боролась со своим беззаконным чувством. Но вот силы ее иссякли, нынче она изнемогла. Разве она знала, как сильна любовь, какой это сокрушающий вихрь, способный равно вознести душу до небес и низринуть в бездну. Несчастная ее мать погибла, испепеленная этим чувством. Неужели подобный конец уготован и её дочке?
Через несколько томительных дней служанка пришла звать Евдокса к госпоже. Он похолодел, понимая, что нынче всё решится.
Юлия сидела одна в полутьме, что-то вертя в руках. В помещении никого больше не было.
— Садись, — кивнула она Евдоксу.
Разговор наедине обнадеживал, однако ее спокойный голос не предвещал ничего хорошего. С замиранием сердца ок опустился на стул у порога.
— Я стану говорить с тобой не как патронесса с либертином, но как сокрушенная жизнью, одинокая и беззащитная женщина. — Резкий голос и жесткий взгляд не соответствовали словам. — Евдокс, ты должен, уехать от нас.
Слова Юлии прозвучали твердо, четко, решительно. Если бы на него, живого, навалили могильный камень, он не задохнулся бы так.
— Только не это! — вырвался из его груда хриплый шепот.
— Только это. Так надо, — спокойно отрезала она.
Они помолчали.
— Тогда можно мне поселиться поблизости? — наконец умоляюще осведомился он.
— Ни в Тибурах, ни в Риме, нигде. Ты вообще уедешь из Италии.
Обида, страх, отчаяние, любовь захлестнули его, и слова полились сами собой:
- Разве я больше не нужен тебе? Разве я не самый надежный твой слуга? Кто охранит тебя, моя госпожа?
— Молчи! — взмолилась она. — Сейчас я объясню тебе, почему ты обязан быть далеко.
Закрыв глаза, она прижала ко лбу кулаки и некоторое время сидела неподвижно. Почувствовав наполнявшую ее боль , он притих. Когда наконец Юлия открыла лицо, оно казалось усталым и старым.
— Ты должен уехать, потому что пробудил во мне недозволенное чувство,— произнесла она без всякого выражения, глядя мимо него.
Словно рухнули стены, отъединявшие их от залитого солнцем мира, и душистый воздух полей ворвался в комнату. Оба молчали. Опустилв на глаза покрывало, она замолчала и сидела сгорбившись — маленькая, несчастная женщина в темном платье, его немыслимое счастье. Он ничего не мог поделать с блаженной улыбкой, расплывавшейся по лицу, и сидел поодаль, облокотившись о колено, слегка подавшись вперед, не отрывая от нее взгляда. Молчание длилось и длилось, потому что оба знали: когда оно кончится, наваждение рассеется и стены поднимутся крепче прежнего; с лязгом захлопнутся ставни, и снова всё погрузится в безнадежный мрак.
— Теперь ты всё понял? — первой нарушила молчание она. — Раз ты мой защитник, сбереги мое доброе имя, и сохрани Плавту мать. Понимаешь? У меня есть сын, и я могу навредить ему. Ведь ты уедешь немедленно?
— Да, — померк он.
— Тебе понадобятся деньги, — протянула она тугой кошелек.
Евдокс непонимающе уставился на нее:
— На сколько времени ты меня прогоняешь?
Она низко опустила голову:
— Навсегда. Порога моего дома ты больше никогда не переступишь.
Его брови дрогнули, сломались и поползли вверх, а лицо стало обиженным и детским — выражение, которое она не в силах была вынести и отвела глаза.
— Ты хочешь сказать, что я тебя никогда не увижу? – удивлённо спросил он.
Рассмеявшись вставая, она бросила ему шошелёк:
— Увидишь не раньше, чем мне исполнится пятьдесят лет. Если мыс тобой доживем до того времени. Прощай, Евдокс, не томи меня.
-~ Значит, ты прогоняешь меня? Лишаешь света, счастья, любви...
— Не я! — не выдержала она. — Мне больно, мне тяжело…. Не веришь? Тогда гляди!
Она приоткрыла ставень окна, и в комнату хлынул свет. Повернувшись так, чтобы он мог хорошо разглядеть ее лицо, она ждала. Вглядевшись, он отшатнулся: щеки и лоб Юлии покрывала густая, красная сыпь,её было не узнать