Они стояли в атрии незнакомого дома, пятеро сильных, крупных мужчин, таких жалких в своих шутовских нарядах, и смущенно озирались по сторонам. Челядь сбежалась посмотреть на новое пополнение, и атрий был полон народа. Озабоченный Никепор велел всем поправить одежду и надеть свежие венки: госпоже уже доложили об их прибытии. Феба, будто невзначай появившись перед Евдоксом, пленительно улыбнулась ему. Атлет, разглядев наконец хорошенькую девушку — вздернутый носик, ямочки на щеках и пропасть всяческих соблазнов, — улыбнулся в ответ, послушно подставив светловолосую голову под ее гребенку.
Едва Феба успела расчесать его вихры и сделать вид, будто укололась о щетину на щеках, как среди слуг произошло волнение, разговоры смолкли, все расступились: появилась госпожа. Несколько пожилых женщин, с ног до головы в черном, остановились невдалеке, слушая почтительные объяснения устремившегося к ним Никепора. Которая же Носатая Юлия? Евдокс с тревогой всматривался в одутловатые, скучные лица: ни у одной из матрон не было большого носа. Но вот одна из женщин, та, что была самой худощавой, отстранив Никепора, быстро направилась к ним, и Евдокс удивленно раскрыл глаза: Это Носатая Юлия? Совсем молодая и чертами лица очень похожая на портреты Цезаря Тиберия, своего деда женщина. Правда, хрящеватый нос бедняжки действительно был очень длинен и сбоку напоминал клюв хищной птицы, некрасиво нависая над слабым подбородком.
Приблизившись к ним, госпожа медленно прошла вдоль строя, читая таблички. Поравнявшись с Евдоксом, она подняла на него огромные клавдианские глаза. Он, чувствуя облегчение от того, что хозяйка оказалась вовсе не страшилищем, а, главное, совсем не напоминала своего двоюродного брата —нынешнего кровожадного Цезаря Гая, осмелился улыбнуться. Слегка нахмурившись, она быстро отошла.
Остановив легким движением руки словоизвержение Никепора, госпожа приветливо обратилась к рабам:
— Добро пожаловать в мой дом. Пусть он станет для вас родным. Если же кому-нибудь он придется не по душе, не бойтесь об этом сказать: мы вместе обсудим, что делать.
Окружавшая их челядь ничуть не удивилась словам госпожи, но рабы изумленно переглянулись.
— Не разлучили ли кого-нибудь из вас с близкими? — продолжала Юлия.
Тут кое-кто подал голос. У одного старуха-мать попала в другие руки; еще двое оставили сожительниц с детьми. Велев Никепору разузнать, нельзя ли выкупить и этих рабынь, госпожа распорядилась всем тут же совершить жертвоприношение домашним ларам.
Евдокс, пораженный и тронутый, не спускал со своей хозяйки сияющих глаз. Ласково приветствовать рабов, спрашивать об их нуждах, обещать помощь и заботу — уж не сон ли? Куда он попал? В других домах слуг встречают и провожают колотушками; брань и окрики слышатся с утра до вечера, оплеухи так и сыплются, а по спинам строптивцев гуляет окровавленная плетка палача. Если он попал в сон, то пусть он длится как можно дольше.
После жертвоприношения их накормили и отправили в баню. Никепор задержал Евдокса.
— Останься, — велел он и сердито поскреб щеку. — Хозяйка не желает брать тебя в телохранители, вообще оставлять в доме, и я должен подумать, что с тобой делать.
Лицо Евдокса вытянулось:
— Почему?..
— Наше дело — исполнять распоряжения господ, а не спрашивать, — ворчливо перебил Никепор. Простонародное лицо его было изрезано глубокими морщинами, лоб казался большим от залысин, однако был он не очень стар, лет под пятьдесят. Евдокс уже знал, что Никепор — отпущенник, домоправитель и доверенное лицо хозяйки, которого
следует слушать беспрекословно. Он огорченно молчал, ожидая решения своей участи.
— Раз ты атлет, — надумал Никепор, — будешь обучать ребятню гимнастике. Палестра домашняя пустует со смерти хозяина. А поселю я тебя при сторожах. Ты семейный?
Евдокс ответил, что семьи у него нет, но есть слуга-викарий, подросток, который скоро прибудет с пожитками. Уставившись на него, Никепор погрузился в молчаливое созерцание.
— Что ты так меня разглядываешь, добрый человек? —наконец не выдержал Евдокс.