— Надолго ты осел у нас? Или снова улетишь за море? – полюбопытствовала она.
Он задумался, унесясь мыслями в покинутую даль.
— Если бы ты видела, милая Феба, окрестности Капернаума, где всё еще полно Божьим присутствием. ..Если бы окунала руки в прозрачные воды Геннисаретиды! Кстати, в Антиохии у меня остались близкие сердцу люди.
— Как ее зовут? — лукаво сверкнула глазками Феба. —Открой имя твоей избранницы.
Евдокс засмеялся:
— Избранница моей юности давно превратилась в мать большого семейства.
— Не води меня за нос. Я спрашиваю о нынешней, — допытывалась она.
Его светлые глаза неожиданно исполнились печали.
— Мне не до плотских соблазнов, милая .
Дитя забарахталось на руках у матери. Феба расцеловала дочку:
— А по-моему, надо жить просто. Найти себе пару и народить детей. В поте лица есть свой хлеб. Копить добро. Довольствоваться своей участью. И Бог тебя не оставит.
Задумавшись, Евдокс рассеянно отозвался:
— Бывает, человека что-то позовет. Иногда мне кажется, что я себе не принадлежу.
Феба сочувственно глядела на него:
— Я тоже себе не принадлежу. Мои владетели — дитя и муж, а ещё госпожа и ее сын. Поэтому я и чувствую себя в жизни уверенно. А у тебя на земле нет хозяина. Это плохо. Уверена, сколько тебя ни удерживай, ты покинешь наш дом и пойдешь своей узкой тропой. Смотри, не пожалей о многом упущенном, когда тропинка кончится.
Евдокс усмехнулся:
— Невозможно человеку иметь в жизни всё. На своей тропе я не одинок.Какие люди живут на свете! Кифа, первый ученик Господа нашего, от которого я принял крещение… Знаешь, сколько раз над ним потешались, били, плевали, грозили убить; сколько раз приводили в суд и запрещали благовестовать о Христе, а он снова и снова выходил к народу и говорил правду. Муж святости необыкновенной, редкой доброты, всеобъемлющего сострадания. А женщины! Эх, Феба, какие есть женщины! Вдовы и безмужние девушки, у которых никогда не будет ни собственных детей, ни дома, чья жизнь отдана заботам о нищих и больных, — они не хотят другого счастья.
— Ты считаешь, они лучше нашей госпожи? — обиделасьФеба.
Евдокс осекся. Помолчав, он с силой сказал:
— Наша госпожа— чудо. Да будет она благословенна. Но разве умаляет ее славу то, что на свете есть и другие милосердные и самоотверженные женщины?
- И какая вдовица, какая безмужняя тебе больше по душе? — невинно осведомилась Феба.
— Опять за свое? — шутливо погрозил он пальцем.
Тайным огорчением Евдокса было поведение Плавта, сына Юлии. Мальчик знать его не хотел. За два года разлуки он стал по-взрослому замкнутым и суровым. Возле него неотлучно находился ученый грек, а также целый рой дядек и нянек во главе с врачихой Секундой . Евдокс попытался заговорить с мальчиком о гимнастике, но тот поглядел на него исподлобья и, ни слова не проронив, прошёл мимо, держась за одежду своего кудлатого философа.
Юлия помимо воли везде искала Евдокса. Он был всё время окружён людьми, а ей хотелось другого, хотя гордость не позволяла ей признаться в этом даже себе. Усадьба была велика, разминуться легко. Однажды, спускаясь по лестнице в сопровождении служанок, она увидела Евдокса, весело подбрасывавшего ребенка, и счастливую Фебу, протягивавшую руки к своему сокровищу. При виде госпожи оба повернули к ней оживлённые лица, причем Евдокс прижал к груди малышку, а Феба уцепилась за его руку. Резко отвернувшись, Юлия стремительно прошла мимо.
Вернувшись к себе, она вынула из ушей золотые серьги и горестно задумалась. Никому на свете она была не нужна, старая и некрасивая Носатая Юлия.
Успокоившись, она горько корила себя. Откуда в душе вдруг вспыхнуло столько зависти, раздражения и обиды? Возможно, виной предки. Ее отец отличался жестоким, буйным нравом, дед прославился кровожадностью, прочие не отличались мягкостью — и Юлия со страхом подумала, не живут ли они в ней, притаившись до поры. Она сама себе сделалась противна и до вечера молилась, прося Господа избавить ее от темных, разрушительных чувств.
32.
Рим взволновали вести о мятеже Камилла Скрибониана. Будучи легатом в Далмации, этот знатнейший патриций дерзнул выступить против законов, призвал воинов к неповиновению и отправил Цезарю письмо, полное оскорблений и угроз, с требованием немедленно оставить власть и частным лицом удалиться на покой, — так что растерявшийся Клавдий, собрав первых лиц в государстве, стал спрашивать, не послушаться ли ему Камилла. Приближенные, тревожась о собственной участи, призвали его мужаться. К счастью, мятеж этот так и не успел разгореться: на четвертый день смекалистый воин Валагиний убил Скрибониана. В Риме тут же начались расправы. Помпония написала подруге в Тибуры, что над дочерью Германика Юлией сгустились тучи: Камилл якобы собирался сочетаться с нею браком и провозгласить себя Цезарем.