Юлия умолкла, поникнув, уйдя в воспоминания. Слушатели притихли, опасаясь нарушить тишину. Эвдем стоял, надеясь услышать ещё что-нибудь о давно занимавших его событиях. Но госпожа, выглядевшая утомлённой, не стала продолжать.
- В другой раз я расскажу вам, - сказала она, - чему наставлял людей дивный Учитель, и многое, о чём я ещё узнала, до поры скрываемое в моей памяти. Истинно говорю: это Господь наш, Иисус Галилеянин.
.
Собравшиеся принялись бормотать вполголоса нараспев слова незнакомой молитвы, атрий наполнился шумом голосов. Евдокс молчал. Кому они молились? О каком божестве говорила и не договорила Юлия? Он пытливо глядел на свою госпожу. Она сидела на небольшом возвышении и была хорошо ему видна. Молясь, она странно двигала рукой: прикладывала пальцы ко лбу и груди, а потом к плечам. Лицо ее с опущенными ресницами оставалось строгим и печальным. «Как скованна эта женщина, — подумалось ему. — Сколько надо пережить, чтобы из беззаботной девушки превратиться в такую статую. Любопытно, какая она на самом деле? Неужели в постели с мужем она тоже пребывала в оцепенении?» Впрочем, он тут же запретил себе думать о госпоже непочтительно и сердито прогнал из головы соблазнительные картины.
По окончании молитвы Юлия взялась за книгу. Она читала по-гречески и тут же объясняла прочитанное. Как понял Евдокс, эти записи привез из Иерусалима Пармен. Говорила она довольно долго; речь ее была трогательна, а слова, которые она читала, просты и мудры. Евдокс больше не сомневался: Тефтай и Марфа в далекой Антиохии урывками, всё время чего-то боясь, рассказывали ему о том же. Сколько лет он жадно искал крупицы сведений о дивном Богочеловеке из их рассказов, и вот перед ним женщина, знающая многое. Он жадно рассматривал небольшой свиток в ее руках: получить книгу хотя бы на час, самому вчитаться в нее, искать и найти ответ на то, чем больна душа.
— Говорит Иисус Христос, — читала Юлия. — Из-за слабых я был слаб, из-за голодающих голодал и из-за жаждущих испытывал жажду….
«Из-за несчастных рабов захотел принять рабье обличив», — вспомнив слышанные когда-то присловья, взволнованно добавил про себя Евдокс. Вот где снова довелось услышать ему эти слова – в Риме, безжалостно превратившем в рабов полмира..
Расходились, тихо переговариваясь друг с другом. Ламповщики гасили свет, и атрий погружался в полутьму. Обиженная невниманием Феба, проходя мимо Евдокса, гордо подняла головку, однако, растревоженный слышанным, он этого не заметил.
Обдумывая вновь узнанное, Евдокс не спал до полуночи, беспокойно ворочаясь на своем скрипучем одре, так что Фортунат наконец осведомился спросонья сердитым басом, не болит ли у хозяина живот. Евдокс не ответил, шумно вздохнув.. Огонь в ночи, источник в пустыне, — госпожа его Юлия… Вот кем, оказывается, была она. Дойти до этого огня, припасть к этому источнику. Стать снова человеком, а не рабом.
8.
Праздничное настроение, снизошедшее на Евдокса, позволило ему легко вынести ряд мелких неприятностей: один из его учеников сорвался с бревна и расквасил нос, помощник купил не те замки, его служка Фортунат украл на кухне полкурицы. Даже нечаянная встреча с грозным Паллантом , надутым важностью господином ничуть не обеспокоила его. Некто в тоге, окруженный подобострастными слугами, важно прошествовал по их атрию, не отвечая на поклоны. У него было надменное, неприятное лицо, большое и широкое; коротко стриженая голова его казалась огромной, бугристой тыквой, положенной на широкие плечи. Прервав разговор с Евдоксом, домоправитель Никепор со всех ног устремился к гостю, но тот, не ответив и на его приветствие, отстранил его, холодно процедив сквозь зубы:
— Статуя Цезаря все еще не установлена?
Евдокса он смерил быстрым, колючим взглядом, так что у того кожа пошла мурашками.
— Кто это? — осведомился Евдокс у Никепора, едва гость прошел.
Грубоватое лицо домоправителя, все утро бывшее добродушным, сделалось хмурым и озабоченным:
— Паллант. Отпущенник Антонии, бабки нашей госпожи. А статуя Гая Цезаря и впрямь ещё не установлена.Я-то при чём? Госпожа всё никак не может определить ей место.