Через несколько томительных дней служанка пришла звать Евдокса к госпоже. Он похолодел, понимая, что нынче всё решится.
Юлия сидела одна в полутьме, что-то вертя в руках. В помещении никого больше не было.
— Садись, — кивнула она Евдоксу.
Разговор наедине обнадеживал, однако ее спокойный голос не предвещал ничего хорошего. С замиранием сердца ок опустился на стул у порога.
— Я стану говорить с тобой не как патронесса с либертином, но как сокрушенная жизнью, одинокая и беззащитная женщина. — Резкий голос и жесткий взгляд не соответствовали словам. — Евдокс, ты должен, уехать от нас.
Слова Юлии прозвучали твердо, четко, решительно. Если бы на него, живого, навалили могильный камень, он не задохнулся бы так.
— Только не это! — вырвался из его груда хриплый шепот.
— Только это. Так надо, — спокойно отрезала она.
Они помолчали.
— Тогда можно мне поселиться поблизости? — наконец умоляюще осведомился он.
— Ни в Тибурах, ни в Риме, нигде. Ты вообще уедешь из Италии.
Обида, страх, отчаяние, любовь захлестнули его, и слова полились сами собой:
- Разве я больше не нужен тебе? Разве я не самый надежный твой слуга? Кто охранит тебя, моя госпожа?
— Молчи! — взмолилась она. — Сейчас я объясню тебе, почему ты обязан быть далеко.
Закрыв глаза, она прижала ко лбу кулаки и некоторое время сидела неподвижно. Почувствовав наполнявшую ее боль , он притих. Когда наконец Юлия открыла лицо, оно казалось усталым и старым.
— Ты должен уехать, потому что пробудил во мне недозволенное чувство,— произнесла она без всякого выражения, глядя мимо него.
Словно рухнули стены, отъединявшие их от залитого солнцем мира, и душистый воздух полей ворвался в комнату. Оба молчали. Опустилв на глаза покрывало, она замолчала и сидела сгорбившись — маленькая, несчастная женщина в темном платье, его немыслимое счастье. Он ничего не мог поделать с блаженной улыбкой, расплывавшейся по лицу, и сидел поодаль, облокотившись о колено, слегка подавшись вперед, не отрывая от нее взгляда. Молчание длилось и длилось, потому что оба знали: когда оно кончится, наваждение рассеется и стены поднимутся крепче прежнего; с лязгом захлопнутся ставни, и снова всё погрузится в безнадежный мрак.
— Теперь ты всё понял? — первой нарушила молчание она. — Раз ты мой защитник, сбереги мое доброе имя, и сохрани Плавту мать. Понимаешь? У меня есть сын, и я могу навредить ему. Ведь ты уедешь немедленно?
— Да, — померк он.
— Тебе понадобятся деньги, — протянула она тугой кошелек.
Евдокс непонимающе уставился на нее:
— На сколько времени ты меня прогоняешь?
Она низко опустила голову:
— Навсегда. Порога моего дома ты больше никогда не переступишь.
Его брови дрогнули, сломались и поползли вверх, а лицо стало обиженным и детским — выражение, которое она не в силах была вынести и отвела глаза.
— Ты хочешь сказать, что я тебя никогда не увижу? – удивлённо спросил он.
Рассмеявшись вставая, она бросила ему шошелёк:
— Увидишь не раньше, чем мне исполнится пятьдесят лет. Если мыс тобой доживем до того времени. Прощай, Евдокс, не томи меня.
-~ Значит, ты прогоняешь меня? Лишаешь света, счастья, любви...
— Не я! — не выдержала она. — Мне больно, мне тяжело…. Не веришь? Тогда гляди!
Она приоткрыла ставень окна, и в комнату хлынул свет. Повернувшись так, чтобы он мог хорошо разглядеть ее лицо, она ждала. Вглядевшись, он отшатнулся: щеки и лоб Юлии покрывала густая, красная сыпь,её было не узнать
- Не опасайся, это не заразно – горько усмехнулась она. – Наследство моего дедушки, только и всего. Всё пройдёт само собой, когда я успокоюсь.
Он понимал, что должен уйти, но медлил, не в силах рухнуть в пропасть .В голове стучали слова:
— Зачем тебе Рим, если у тебя есть Бог? Зачем тебе дом, имя, прошлое, если у тебя есть любовь? Брось всё. Уедем.В далекой стране, там, где ступала нога Богочеловека, мы найдем освобождение.
Однако сказал он тихо другое:
— Пожелай мне доброго пути.
— От всей души. Прощай.
Юлия закрыла лицо руками. Окинув взглядом в последний раз свою госпожу, он шагнул в разлуку навсегда.
Никто не видел, когда Евдокс покинул дом Юлии; он ни с кем не попрощался. Фортунат, его викарий, хвастал перед мальчишками подаренными ему хозяином золотой монетой и клялся, что тот отпустил его на волю, сказав: «Отвяжись от меня, страшила!».