— Чего ты опасаешься? — осведомилась она.
— И ты спрашиваешь! Эта дрянь – моя доченька способна на всё! — сжала кулаки Домиция.
Юлия вздохнула:
-Ты хочешь, чтобы я остерегла Мессалину?
-- А кто же иначе? Клавдий расположен к тебе, и она должна прислушаться….
Домиция еще некоторое время жаловалась на дочь, однако Юлия хранила молчание. Та наконец удалилась. Казалось, вместе с этой женщиной из дома ушли дрязги, нелады, склоки, - грязная пена того мира, которого она столько лет старательно избегала. Но только казалось, потому что её никто не мог избавить от кровной принадлежности к Дому Цезарей.
Шел к концу декабрь, и несколько человек, уверовавших во Христа, собрались в Ростральном доме, чтобы отметить Рождение Спасителя, произошедшее об эту пору, и послушать антиохийского прововедника, приплывшего с последними новостями из-за моря. Тот задерживался, и, оставив собравшихся гостей беседовать, Юлия увела подругу к себе. Женщины давно не виделись, и у них накопилось многое, о чем следовало тайно поговорить. Обсуждения опасных палатинских новостей обе избегали; их больше занимали вести с Востока. Вера в чудесного Спасителя быстро распространялась по городам Палестины и Сирии; в самой Антиохии уже действовала многочисленная община. Помпония получила оттуда драгоценный свиток — описание деяний Господних и с радостью привезла его Юлии..
— Наши единоверцы в Антиохии называют себя христианами, — между прочим сказала Помпония.
Юлии понравилось название.
— Не худо бы и нам перенять это.
Старичка Пармена, знатока обрядов Иерусалимской общины, уже не было в живых, наставить их было некому, и .матроны вынуждены были многое решать самостоятельно.
Когда обе вернулись к собравшимся гостям, с ними уже беседовал заморский проповедник.Он рассказывал о жестоком царе Ироде , правившем ранее в Иудее, о Святой ночи и Вифлеемской звезде, воссиявшей над яслями в вертепе, где лежал чудесный Младенец, о поклонении пастухов и волхвов и об их пророческих дарах. Проповедник был велик и бородат, в темной бедной одежде; нездешний загар покрывал его лицо, а хриплый голос, привыкший к морским бурям, не умещался в тесном помещении, хотя он и старался говорить негромко. Присев в уголке, Юлия начала слушать. Голос рассказчика внезапно напомнил ей другой, два года звучавший в ее душе, причиняя радость пополам с болью. Она закрыла лицо руками.
— Золотой ладан и смирна были положены к ногам Божественного Младенца, — говорил проповедник. — Золото — как знак высшей власти над этим миром, ладан — как знак божественности и смирна — как провозвестие о будущем страдании...
Сомнений не оставалось: охрипший и натруженный, это был голос Евдокса. Выглянув из-за спин слушателей, Юлия жадно всмотрелась в обросшее бородой, затененное покрывалом лицо. Случайное сходство? Правда или мучительный обман чувств,?
Их взгляды встретились. Моргнув ресницами, проповедник сбился с мысли и замолчал. Юлия отпрянула за спины.
Быстро овладев собой, он продолжал рассказ. Евдокс, цирковой атлет и вчерашний раб, прокуратор сторожей в тибурском доме Юлии, её отпущенник, преобразившись в проповедника, посланца антиохийеких братьев во Христе, стоял посреди Рострального дома и поучал собравшихся людей, а заодно и Юлию, свою патронессу. Он говорил о многом и не скрыл досадных споров среди уверовавших в истинного Бога. В Иерусалиме до сих пор оспаривали крещение язычников, в то время как апостол Петр уже давно их крестил; там не знали, обязательно ли соблюдение иудейского «Закона» для новообращенных, надо ли продавать имения и отказываться от родных, как требуют учителя. И, самое опасное - следует ли почитать Цезаря…
Когда он закончил и слушатели, тихо переговариваясь, готовились к священной трапезе, Помпония подвела Юлию к проповеднику.
—Юлия дочь Друза? – отшатнулся он.
— Разве тебе не говорили, что тебя примут у Юлии, в Ростральном доме? — удивилась Помпония.
Он растерянно пожал широкими плечами:
— Я думал, речь о другой Юлии — о дочери Германика. — И, смущенно моргая, обратил лицо к своей бывшей хозяйке. — Прости меня. Я никогда бы не решился переступить порог твоего дома без разрешения.
Юлия молчала, не в силах произнести ни слова. Евдокс, живой, огромный, бородатый, стоял перед нею, и в груди ее росла безмерная радость, заставлявшая биться сердце всё сильнее. Порождение дома Цезарей, она прошла суровую школу скрытности, и потому, как бы ни билось сердце, лицо ее осталось бесстрастным и голос не дрогнул, когда она произнесла: