— На пятнадцать рублей.
— Маловато, ваше благородие.
— Тут тебе не купецкая лавка, — строго прикрикнул начальник.
— Особа-то важная. Трудненько было.
— В этом служба твоя. — Начальник отделения откашлялся, ухмыльнулся. — Казенные деньги беречь надо…
— Экономим-с, ваше благородие, экономим-с…
Кукурин присел на краешек стула, взял ручку. Он не спеша крупными буквами написал: «Получено пятнадцать целковых». И жирно вывел фамилию, скосил глаза на портрет царя, сложил на груди руки.
— Иди, голубчик, иди. Все мы верой и правдой государю служим.
Кукурин низко поклонился и мелкими шажками вышел из кабинета.
Егор Васильевич — человек осторожный. Осторожность давно стала его второй натурой. И, хотя Касатка была вся на виду, не вызывала подозрений, все равно не сразу открылся: «Надо порасспросить сначала».
Когда Анюта переступила порог, навстречу ей поспешила прислуга Егора Васильевича.
— Ну вот и дождались, — сказал Барамзин, как бы представляя Касатку. Он поставил коробку с баульчиком на диванчик у двери и снова всмотрелся в гостью.
— Анна, — представилась она.
— По батюшке-то как? — поинтересовался Егор Васильевич.
— Анна Алексеевна Мишенева.
Темные, вьющиеся волосы, выбившиеся из-под шляпки, были схвачены в пучок, скрепленный лентой. Они красиво обрамляли кругловатое лицо Мишеневой. Продолговатый нос, резко очерченные тонкие губы. Широко расставленные светло-карие лучистые глаза, лилового цвета кофта с глухим стоячим воротничком. Темная свободная юбка. Во всем Егор Васильевич улавливал что-то решительное и волевое.
— Я — Егор Васильевич, — наконец сказал Барамзин и спросил: — Герасим Михайлович мужем доводится?
— Да, — радостно отозвалась Анюта. — Вы знаете его?
Егор Васильевич согласно кивнул. Слышал от товарищей по подполью самое доброе о Мишеневе.
— Он в Женеве, — поторопилась сообщить Анюта.
Егор Васильевич пожурил молодую мамашу за излишнюю доверчивость и спросил:
— Хвостик за собой не привели, Анна Алексеевна?
— Нет, а впрочем, не знаю, — растерянно ответила Анюта.
— Его легко подцепить.
Барамзин прошел в гостиную, приподнял занавеску, оглядел улицу.
Когда женщины выкупали и накормили ребенка, Егор Васильевич попросил прислугу накрыть стол, а ей, Анюте, сказал:
— Поживете у нас… Я тем временем займусь аптекарскими товарами и лекарством. — И хитровато подмигнул, рассмеялся и окончательно расположил к себе Мишеневу. Она ответила сдержанной и спокойной улыбкой.
А за обеденным столом, Мишенева поделилась:
— Я еще занимаюсь фельдшерской практикой. Задание получила по назначению…
Она не умолчала, почему ушла из гимназии и поступила в Саратовскую фельдшерскую школу.
— Значит, Чернышевский виноват? — Барамзин опять рассмеялся. — Удивительная сила таланта! Писарев, Добролюбов — тоже властители наших дум. Читали?
Признаться, что только слышала об авторах, она постеснялась. Барамзин уловил ее смущение:
— У меня есть, почитаете. Я познакомился с их сочинениями в ссылке. Книги давал Владимир Ильич.
— Сильный и сердечный человек! — сказала Мишенева.
— Встречались?
— Нет. Наши товарищи рассказывали.
— Я знал Ильича по сибирской ссылке.
Егора Васильевича охватили воспоминания и унесли далеко, далеко в Тесинское.
…С Фридрихом Ленгником на рассвете ушли они поохотиться, а когда возвратились, нашли на столе записку: «Приехали Ульяновы и остановились у Шаповалова». Егору Васильевичу хотелось встретиться с Владимиром Ильичей, и он пригласил шушенских гостей к себе. Жил Барамзин у одинокой старушки Анны Марьяновны. Комната его была удобна для разговора.
Егор Васильевич любил серьезно побеседовать и даже поспорить, а Ульянов, он знал, отличался в шушенской колонии ссыльных крепкими знаниями. Недаром товарищи по Петербургу дали ему кличку «Старик». В ту памятную встречу Ульянов беспощадно атаковал его народнические взгляды. Барамзин, как мог, цеплялся за теорию, которая еще жила в нем. Он тоже нападал, говорил, что марксизм не разработал ясно вопрос об искусстве и литературе, как это успело сделать народничество.
«Старик» парировал. Он утверждал: вряд ли следует ожидать, что угнетенный рабочий, уставший до отупения на заводе, сможет без помощи поддерживающей его в революционной борьбе интеллигенции создать свое искусство и литературу.
— Искусство — не цель, а средство в этой борьбе, — доказывал Ульянов. — Придет время, а оно непременно придет, и народится новое искусство, новая литература, проповедующая марксизм.