На Митрофаниевской площади заливалась рыдающая гармоника, гудела до поздней ночи людская толпа. Огромный двор воинского присутствия кишел, как муравейник, новобранцами, бородачами и бабами в пестрых платках и цветистых сарпинковых кофтах.
На улицах не умолкал людской галдеж. Среди мастеровых и кустарей постукивали костылями раненые солдаты, пришедшие из лазарета.
— Небось слыхал, что пишут газеты? — прикуривая козью ножку у подошедшего служивого, интересовался железнодорожник в замасленном картузе.
— Что мне газеты? — отвечал тот. — Нагляделся в натуре. Дела, браток, плохи. Японец силу взял, бьет и в хвост и в гриву.
— Куда же генералы и офицеры смотрют? Эдак вражина-то и до Сибири хватанет.
— До Сибири, може, духу не хватит, а мужиков пулеметами перекосит.
— То-то! — И вдруг спросил: — Грамотный?
— Мал-мало кумекаю.
Железнодорожник огляделся по сторонам, вынул из-за пазухи листок.
— Тогда почитай в лазарете. — И добавил: — РСДРП пишет, — приподнял картуз и пошел дальше.
Затмились слухами головы людей, как небо черными тучами. Лето наступило жаркое, с добрыми проливными дождями. В деревнях, на полях, трудились старики, бабы да юнцы — явно не справлялись с работой. Сенокос захлестывала надвигающаяся страда — уборка озимых, а потом яровых, затем пахота зяби, заготовка на зиму дров.
Над Волгой проносились страшные грозы. Рвал сильный ветер. Качались мачты на баржах, взбугривалась свинцовыми волнами река, зло хлестала о берег, разбивая рыбацкие лодки и плоты.
А в городе, как в угаре, развернулась «банкетная кампания». Воспрянули духом либералы. Проходили манифестации, безудержно говорились патриотические речи. На улицах и площадях слышалось одно и то же пение: «Боже, царя храни!» Трезвонили колокола. В соборе устраивались богослужения, а пушки, выставленные при входе, как победная реликвия русского воинства, молчаливо и с укором напоминали о поражении России на Дальневосточном плацдарме.
Война проигрывалась. Порт-Артур пал. Но в народе все обволакивалось патриотическим «ура», будто побеждало русское оружие.
Не охладила пыл и наступившая зима. В снежном, засугробленном, сверкающем на солнце городе заметно поубавилось дворников — ушли на войну. Манифестации на улицах и площадях стали реже, их перенесли в благоустроенные залы благородных собраний.
Продолжалась «банкетная кампания». Она велась либералами открыто и пышно. Отцы города, возглавлявшие ее, не жалели средств. Пробовали даже спеть «Марсельезу». Жандармы были растеряны, не могли уловить «нового курса», тушевались перед именитыми ораторами и манифестантами. Как привлекать к ответственности, если на собраниях присутствовали то городской голова, то вице-губернатор!
Все развертывалось, как большое театральное представление. В начале ноября прошел «земский банкет», собравший почти четыреста человек. За ним последовал — в честь юбилея судебных уставов — другой, на котором было уже шестьсот человек. Устраивались и поменьше, в зависимости от кармана их организаторов. Двери, помещений, где проводились банкеты, осаждались желающими. Вход был по особым пропускам и пригласительным билетам, отпечатанным в типографиях на плотной бумаге с золотым тиснением.
Силы партийного комитета заметно ослабли. Члены его несколько раз собирались и были растеряны. Понимали: надо разъяснять подлинные цели войны, ее бессмысленность, противостоять угару, захватившему город, но людей явно не хватало: аресты вырвали дельных товарищей.
В конце лета в Москву уехал Волька Антонов — надежный и проворный паренек, опора Пятибратова. Яков Степанович пришел на вокзал, чтобы проводить молодого товарища. Отец, пытавшийся оторвать сына от «вредной политики» и еще более вредной дружбы с железнодорожниками, определил Антонова, с отличием окончившего гимназию, в Московский государственный университет, на юридический факультет. Ему хотелось, чтобы сын занял в будущем достойный пост на юридическом поприще.
Друзья-железнодорожники, несмотря на запрет Вольки, тоже пришли на вокзал. Они верили и были убеждены, что Волька скоро вернется и будет с ними.
…Раздались звонки, послышался свисток кондуктора, паровозный гудок. Антонов распрощался с родителями, быстро заскочил в тамбур вагона и увидел Пятибратова. Он махнул Якову Степановичу, а хотелось крикнуть во весь голос что-то такое значительное и важное…
Волька заметил и молодых товарищей, кучкой стоявших в конце состава. Когда вагон поравнялся с ними, Антонов помахал им фуражкой, крикнул: